Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады

— Покуда мы будем трапезничать, этот сиротка, разумеется, получит на кухне кусок холодного мяса.

Итак, окончательно оправясь после моего постыдного приступа слабости (правда, перейти Северный мост я все равно не согласился бы ни за какие блага мира), я заказал себе в лавке на Лит-стрит, где мне постарались угодить, вечерний костюм, извлек Роули из его заключения и в начале третьего часа ждал вместе с ним в условленном месте, на углу Дьюк-стрит и Йорк-плейс. Академию представляли одиннадцать человек, включая нас, аэронавта Байфилда и верзилу Форбса, уже знакомого мне по тому воскресному утру, когда он весь был закапан свечным салом в трактире «Привал охотников». Меня представили всем прочим, и мы тронулись в путь через Ньюхейвен и далее по берегу моря; вначале мы шли живописными проселочными дорогами, потом — мимо бухточек поистине волшебной красоты и, наконец, добрались до цели — до крохотной деревушки Крэмондна-Элмонде, приютившейся на берегу крохотной речушки, под сенью лесов, и глядящей на широкую песчаную отмель, на море и маленький островок вдали. Все это было крохотное, прямо игрушечное, но полно своеобразной прелести. Воздух ясного февральского дня был бодрящий, но не холодный. Всю дорогу мои спутники резвились, дурачились и острили, и у меня точно гора с плеч свалилась, я повеселел, шутил и дурачился вместе со всеми.

Я обратил внимание на Байфилда не потому, что он меня заинтересовал: просто я слышал о нем раньше и видел его афиши. Это был смуглый, темноволосый человек, желчный и на редкость молчаливый; держался он холодно и сухо, но чувствовалось, что его снедает неугасимый внутренний жар. Он оказался столь любезен, что почти не отходил от меня и при всем своем немногословии одного меня удостаивал разговором, за что я в тот час нимало не чувствовал к нему признательности. Знай я тогда, какую роль суждено ему вскорости сыграть в моей судьбе, я бы отнесся к нему повнимательней.

В Крэмонде в каком-то убогом трактире для нас была уже приготовлена комната, и мы уселись за стол.

— Здесь нет места чревоугодию и лакомству, — предупредил мой веселый сумасброд, который, кстати, звался Далмахой. — Вам не подадут ни черепахового супа, ни соловьиных язычков. Да будет вам известно, сэр, девиз Крэмондской академии: «Ешь попроще, а пей побольше».

Профессор богословия прочитал застольную молитву на какой-то изуверской латыни, и я не понял ни слова, уловил только, что молитва была рифмованная, и догадался, что она, должно быть, не столь благочестива, сколь остроумна. Затем «академики» принялись за грубую, но обильную еду: тут была вяленая пикша с горчицей, баранья голова, телячья требуха, заправленная овсяной мукою, луком и перцем, и прочие истинно шотландские деликатесы. Все это запивалось крепчайшим черным пивом, а как только со стола были убраны остатки еды, вмиг появились стаканы, кипящая вода, сахар и виски и началось приготовление пунша. Я с наслаждением уплетал одно блюдо за другим, не отказывался и от напитков и по мере сил и умения состязался с прочими в остроумии и в шутках, которыми обильно сдобрен был обед. Как ни дерзко это покажется с моей стороны, я даже отважился пересказать этим шотландцам излюбленную историю Сима о собаке его друга Туиди и, видно, так мастерски подражал говору гуртовщиков (на их взгляд, редкий подвиг для южанина!), что они незамедлительно избрали меня в «Совет шотландцев», и с этой минуты я стал полноправным членом Крэмондской академии. Вскорости я уже развлекал их песней; а еще через малое время — впрочем, может, и не такое уж малое — мне пришло в голову, что, пожалуй, выпил я предостаточно и пора незаметно удалиться. Сделать это было нетрудно, ибо никого не интересовало, чем я занят и куда иду; все от души веселились, и оттого всем было не до подозрений.

Я преспокойно вышел из комнаты, гудевшей хмельными голосами этих ученых мужей, и вздохнул с облегчением. Весь день и вечер я провел приятнейшим образом и остался цел и невредим. Увы! Я заглянул в кухню — и обомлел. Эта глупая обезьяна, мой слуга, вдребезги пьяный, стоял, пошатываясь, на кухонном столе, и трелями своего флажолета услаждал слух всех трактирных служанок и кучки деревенских жителей.

Я вмиг стащил его со стола, нахлобучил ему на голову шляпу, сунул флажолет ему в карман и поволок за собою в город. Руки и ноги у него были как ватные, он ничего не соображал; приходилось вести его и поддерживать, ибо он шатался из стороны в сторону, и поминутно снова ставить на ноги, когда он и вовсе валился наземь. Поначалу он распевал во все горло либо ни с того ни с сего разражался дурацким хохотом. Но постепенно бурное веселье сменилось беспричинной грустью; минутами он принимался жалобно хныкать, а то вдруг останавливался посреди дороги, твердо объявляя: «Нет, нет, нет!» — и тут же падал навзничь или же непослушным языком торжественно взывал ко мне: «М-млорд!» — и для разнообразия валился ничком. Боюсь, у меня не всегда хватало терпения обходиться с дурнем кротко, но, право же, это было невыносимо. Мы продвигались вперед черепашьим шагом и едва успели отойти примерно на милю от Крэмонда, как позади послышались крики: «Академический совет» в полном составе спешил за нами вдогонку.