Герман Гессе - Из ранних рассказов

Быстро согреваясь, я оставил позади город и сад и погрузился в призрачный туманный мир. Это всегда чудесное, захватывающее зрелище, когда туман разделяет все соседствующее и мнимо принадлежащее друг другу, когда окутывает каждую фигуру и делает ее безысходно одинокой. Идет мимо тебя человек по проселку, гонит корову, или козу, или толкает тележку, или несет узел, а позади него плетется, виляя хвостом, собака. Ты видишь, как он приближается, здороваешься, он отвечает тебе, но, как только проходит мимо, ты оборачиваешься, смотришь ему вслед и видишь, как он становится неотчетлив и исчезает в сером мареве без следа. То же с домами, садовыми изгородями, деревьями и виноградниками. Ты думаешь, будто прекрасно знаешь эти места, и удивляешься, увидев, как далеко от улицы отошла стена какого-то дома, каким непомерно высоким стало это дерево и как низок этот домик. Избы, которые, как ты всегда думал, стоят совсем близко друг к другу, оказываются в таком отдалении, что с порога одного дома другой и не разглядишь. Совсем рядом слышишь людей и животных — они ходят, живут, издают разные звуки, но видеть их ты не можешь. Во всем это есть что-то сказочное, чужое, ускользающее, и вдруг ты ощущаешь это призрачное, символическое явным и пугающим. Начинаешь понимать, что две вещи или два человека, кем бы они ни были, в сущности, остаются неумолимо чужими друг другу: вот так и наши судьбы могли лишь на миг пересечься, лишь на мгновение создать видимость близости, соседства и дружбы.

Стихи пришли мне на ум, и я твердил их про себя по дороге:

1906

Мастер с группой учеников отправился в путь, спустился с гор в долину и приблизился к стене большого города, перед воротами которого собралась огромная толпа народу. Когда они подошли ближе, то увидели возведенный эшафот, палачей, готовых к работе, и измученного тюрьмой и пытками человека, которого волокли с телеги на плаху. Толпа народу теснилась вокруг, высмеивала и оплевала осужденного, предвкушала, как его будут обезглавливать, с шумной радостью и нетерпением.

— Кто этот несчастный? — спрашивали ученики наперебой. — И что он совершил, что толпа так жаждет его смерти? Никто его не жалеет и не плачет.

— Я полагаю, — сказал печально мастер, — что этот человек — еретик.

Они пошли дальше, и, когда поравнялись с толпой, ученики стали участливо спрашивать у людей об имени и преступлении того, кого они видели коленопреклоненным перед плахой.

— Он — еретик, — восклицали люди в гневе, — ага, вот он склоняет свою упрямую голову! Смерть ему! Ведь он, собака, вздумал нас поучать, что в райском граде только двое врат, но мы же знаем, что их двенадцать!

В удивлении обратились ученики к мастеру и спросили:

— Как ты догадался, мастер?

Он улыбнулся и пошел дальше.

— Это было не сложно, — сказал он тихо. — Если бы это был убийца, или вор, или еще какой-нибудь преступник, то народ проявил бы к нему сострадание. Многие бы плакали, некоторые настаивали бы на его невиновности. Если же кто-то имеет собственную веру, того народ без сожаления отправляет на смерть и его труп бросают на растерзание собакам.

около 1908

В первые годы в лечебнице для слепых, как известно, все слепые были равноправны, и все свои мелкие заботы они решали большинством голосов. С помощью осязания слепые могли безошибочно отличить медную монету от серебряной, и никто из них ни разу не перепутал мозельское вино с бургундским. Обоняние у них было тоньше, чем у зрячих. Они блестяще рассуждали о четырех чувствах, поскольку знали о них все, что только можно было знать, и жили так мирно и счастливо, как только могли жить слепые.

Но тут, как на беду, один из их учителей заявил, что знает о зрении кое-что вполне определенное. Он произносил речи, убеждал, у него появлялись сторонники, и, наконец, его признали главой цеха слепых. Человек этот решил, что только он один и может судить о мире красок, и с тех пор всё у этих слепых пошло наперекосяк.