Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

— Начни издавать газету, — сказал он мне, — и разнеси к черту всю эту лавочку.

— Блестящая идея! Да, да, я начну издавать газету, и уж тут-то я с ними разделаюсь, я…

— Ты будешь сражаться. Разделаешься ты с ними или нет, но главное — ты будешь бороться. Жизнь есть борьба. Жизнь без борьбы — мертвая ткань в организме вселенной.

Тут мы как раз проходили мимо дерущихся собак. Обыкновенный человек, разумеется, не увидел бы в собачьей драке ничего особенного. Но Кинкас Борба остановил меня и посоветовал понаблюдать за ними.

Две собаки дрались из-за кости, которая валялась тут же, и мой спутник, обратив мое внимание на предмет распри, заметил, что на кости к тому же нет и признака мяса. Просто голая кость. Собаки грызлись, рычали, и глаза у них горели яростью… Кинкас Борба, сунув трость под мышку, замер в состоянии полного экстаза.

— Ах, как это прекрасно! — время от времени восклицал он.

Я хотел увести его, но он словно прирос к земле и двинулся дальше, только когда драка завершилась победой одной из собак и другая, вся искусанная, поджав хвост, убежала прочь. Кинкас явно остался очень доволен спектаклем, хотя и скрывал свою радость, как подобает великому философу. Он сказал, что зрелище было на славу, и напомнил мне, из-за чего подрались собаки.

— Следовательно, — заключил он, — они были голодны. Однако философия не может заниматься такой частной проблемой, как проблема питания. В некоторых местах земного шара подобные зрелища куда более грандиозны: там люди отнимают у собак кости и всякие отбросы, в борьбу включается рассудок человека, опыт, накопленный им за столетия…

«Какое глубокомыслие по поводу выеденного яйца!» — как сказал кто-то. Какое глубокомыслие по поводу собачьей драки! Но я и в школе был не из робких и никогда не подлизывался к учителям, поэтому я выразил сомнение в целесообразности подобной борьбы за собачий обед. Кинкас Борба отвечал мне с чрезвычайной мягкостью:

— Отнимать обед у людей, разумеется, более логично, поскольку соперники здесь находятся в равных условиях и кость уносит тот, кто сильнее. Но ведь отнять кость у собаки куда труднее, тут без хитрости и ловкости не обойдешься. И потом, питались же люди акридами, как, например, Иоанн Предтеча, или еще кое-чем похуже, как Иезекииль; следовательно, все на свете съедобно, — остается только выяснить, что более достойно человека: отнять кость потому, что ты голоден, или грызть ее в порыве религиозной экзальтации, тем более что религиозный порыв может пройти, а голод вечен, как жизнь и смерть.

Мы уже подошли к дому: мне подали письмо, сказав, что оно от какой-то дамы. Вернувшись в кабинет, Кинкас Борба со свойственной философам скромностью принялся рассматривать корешки книг на полках, а я вскрыл письмо — оно было от Виржилии.

«Мой дорогой друг!

Дона Пласида очень плоха. Прошу Вас, помогите ей. Она живет на углу улицы Эскадиньяс; хорошо бы поместить ее в Дом призрения.

Искренне Ваша В.»

Однако почерк записки совсем не походил на изящный и аккуратный почерк Виржилии: буквы крупные и неровные, а подпись и вовсе какая-то безграмотная каракуля, так что в случае надобности установить авторство было бы делом крайне нелегким. Я еще раз перечитал записку. Бедная дона Пласида! Но ведь я подарил ей пять тысяч рейсов тогда, в Гамбоа, и я не мог понять…

— Ты поймешь, — вдруг заговорил Кинкас Борба, извлекая с полки какую-то книгу.

— Что? — Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Ты поймешь, что все, что я тебе говорил, — святая истина. Вот Паскаль — я всегда относил его к числу своих духовных наставников, и, хотя моя философская система, безусловно, более совершенна, я не могу отрицать, что это великий ум. Так вот, что говорит он на этой странице? — И, так и не сняв шляпы, с тростью под мышкой, Кинкас Борба стал водить пальцем по строчкам. — Что он говорит? Он говорит, что человек имеет огромное преимущество перед всеми остальными обитателями вселенной: «Он знает, что он умрет, в то время как весь остальной мир не подозревает об этом». Видишь? То есть человек, отнимающий кость у собаки, имеет перед ней огромное преимущество: он знает, что он голоден. Это-то и придает их борьбе тот оттенок величия, о котором я тебе говорил. «Он знает, что он умрет» — мысль очень глубокая, но я думаю, что еще большей глубиной может похвастать моя мысль: «Он знает, что он голоден». Ибо смерть ограничивает, если можно так выразиться, человеческое знание; лишь на краткий миг дано осознать человеку, что он умирает, и затем это сознание исчезает с ним вместе навсегда. А сознание того, что ты голоден, имеет свойство беспрерывно возвращаться, и потому мне представляется (и в этом нет ни тени самохвальства), что формула Паскаля все же уступает моей, хотя мысль, заключенную в его формуле, нельзя не назвать великой и автор ее, безусловно, великий философ.