Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Сии соображения о нравственной геологии Лобо Невеса, а быть может, также и твоей, любезный читатель, излагаемые в моей книге, вряд ли высказывались кем-либо ранее. Да, эти пласты характера, которые жизнь видоизменяет, сохраняет или разрушает в зависимости от их сопротивляемости, заслуживают отдельной главы, но я не отваживаюсь на нее, дабы не затягивать своего повествования. Скажу лишь, что самым честным человеком, какого я знавал в своей жизни, был некий Жакоб Медейрос или Жакоб Валадарес, не помню точно его имени. Возможно, его звали Жакоб Родригес; в общем, Жакоб. Он был олицетворением честности; поступись он хоть самую малость своей щепетильностью, он мог бы стать богачом, но Жакоб не захотел; четыреста миллионов рейсов были почти у него в руках, и он преспокойно позволил им уплыть! Честность его была столь образцовой, что порою угрожала превратиться в нудную мелочность. Но однажды, когда мы вдвоем сидели у него дома и коротали время за приятной беседой, слуга доложил, что пожаловал доктор Б., назойливый и малосимпатичный субъект. Жакоб приказал ответить, что его нет дома.

— Не утруждайтесь, — послышался голос из коридора, — я уже здесь. — И доктор Б. собственной персоной появился в дверях гостиной.

Жакобу ничего не оставалось, как принять незваного гостя и рассыпаться перед ним в извинениях; он, мол, никак не ожидал, что это доктор, и потому отдал такое распоряжение; и для пущей убедительности Жакоб даже прибавил, что чрезвычайно рад визиту доктора. Это обрекло нас на полтора часа смертельной скуки, на целых полтора часа, после чего Жакоб вытащил часы; доктор осведомился, не собирается ли хозяин уходить.

— Да, моя жена просила меня ее сопровождать, — отвечал Жакоб.

Доктор Б. откланялся, и мы вздохнули с облегчением. Когда мы немного пришли в себя, я сказал Жакобу, что он на моих глазах солгал четыре раза подряд в течение двух часов: первый раз, когда велел сказать, что его нет дома, второй — когда выражал радость докучливому гостю, третий — когда выдумал, что должен выйти из дому, и четвертый — когда сослался при этом на жену. Жакоб на мгновение задумался, потом, признав справедливость моего упрека, начал оправдываться тем, что полная правдивость невозможна в нашем цивилизованном обществе, что общественное спокойствие зиждется лишь на взаимных обманах и хитростях. Ах, я вспомнил: его звали Жакоб Таварес.

Не стоит описывать, с какой легкостью я опроверг опасное заблуждение моего приятеля, который был пристыжен моим замечанием и упорствовал скорее всего лишь потому, что хотел успокоить собственную совесть.

С Виржилией все обстояло несравненно сложнее. Она была куда менее щепетильна, чем ее супруг, и даже не думала скрывать надежд, связываемых ею с завещанием. При жизни она осыпала Виегаса всевозможными знаками внимания и была с ним столь нежна и обходительна, что, несомненно, могла рассчитывать хотя бы на часть наследства. Попросту говоря, она заискивала перед ним; но я давно уже заметил, что женская угодливость отлична от мужской. Последняя всегда отдает раболепством, а женская легко сходит за выражение пылкой любви. Изящно-соблазнительные позы, милые словечки и даже физическая хрупкость придают женской угодливости некий особый оттенок, который делает ее вполне приемлемой и естественной. Возраст объекта в данном случае не важен: женщина всегда найдет по отношению к нему нужный тон; она будет говорить с ним как мать или сестра или как сиделка — последняя роль, несомненно, является женской привилегией, ибо самый хитрый мужчина не в силах устоять перед неким магнетизмом и еще черт знает чем, что заключено в угодливости женщин.

Так я размышлял, наблюдая, как Виржилия вся исходит нежностью к своему престарелому родичу. Она всегда встречала его у дверей, сразу же принимаясь болтать и смеяться, отбирала у него шляпу и трость, предлагала руку и спешила усадить в кресло, в его кресло, ибо в доме Виржилии существовало «кресло Виегаса», особой конструкции, чрезвычайно покойное, предназначенное для больных и стариков. Затем Виржилия затворяла ближайшее окно, если на улице был хоть малейший ветерок, в случае жары она столь же поспешно его открывала, но с осторожностью, заботясь, чтобы ток воздуха не коснулся старика.

— Не правда ли, сегодня мы чувствуем себя лучше?

— Какое там! Я так дурно провел ночь, эта чертова астма совсем меня замучила.

Он тяжело переводил дух, постепенно приходя в себя после нескольких шагов по лестнице и перехода по коридору. После дороги ему отдыхать не приходилось: он всегда приезжал в карете. Виржилия усаживалась на скамеечке у его ног, рука ее покоилась на старческих коленях. В эту минуту в гостиной появлялся малыш, без шума и обычных прыжков, смирненький, серьезный, ласковый. Виегас его очень любил.