Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

— Никогда, никогда, любовь моя!

Я благодарил ее, в глазах у меня стояли слезы. На следующий день я принес ей то самое ожерелье.

— Чтобы ты помнила обо мне, когда мы расстанемся.

Марсела встретила меня холодным молчанием, затем сделала великолепный жест, намереваясь выбросить ожерелье на улицу. Я удержал ее руку, я умолял ее сжалиться надо мной и оставить у себя драгоценность. Она улыбнулась и согласилась.

Марсела щедро вознаграждала меня за эти жертвы: она стремилась угадать мои самые сокровенные мысли; она бросалась исполнять малейшее мое желание, детскую причуду, каприз, следуя, видимо, велению совести и естественному влечению сердца. Я был невозможен — я требовал, чтобы Марсела надела именно то платье, которое я хотел, и те украшения, которые мне нравились, и шла со мной гулять или еще куда- нибудь, и Марсела уступала мне во всем, не переставая щебетать и улыбаться.

— Сумасброд, — говорила она и, очаровательно покорная, шла надеть угодное мне платье, серьги или кружева.

Мне пришла в голову безнравственная мысль или, может быть, стилистическая поправка. Кажется, в XIV главе я сказал, что Марсела умирала от любви к Шавиеру. Не умирала, нет, жила его любовью. Жить и умирать — вещи разные; так утверждают все ювелиры в мире, а уж они-то прекрасно разбираются в грамматике человеческих чувств. Добрые ювелиры, что осталось бы от любви без ваших изделий и без ваших кредитов? Едва ли уцелела бы третья, а то и пятая часть сердечных привязанностей. Вот какая безнравственная мысль пришла мне в голову, — впрочем, она не столь безнравственна, сколь запутанна, и нелегко догадаться, что же я хочу сказать. А я хочу сказать, что самая прекрасная головка в мире не станет ни менее прекрасной, ни менее любимой, если увенчать ее диадемой из дорогих камней. Марсела, например, была очень хороша собой, и Марсела любила меня…

Марсела любила меня, пока не истекли пятнадцать месяцев и не уплыли из моих рук одиннадцать тысяч рейсов, и ни одним менее. Отец, узнав об одиннадцати тысячах, встревожился не на шутку; он нашел, что это выходит за рамки невинного юношеского каприза.

— Теперь ты поедешь в Европу, — сказал он, — поступишь в Коимбрский университет. Я хочу, чтобы из тебя вышел порядочный человек, а не повеса и жулик. — Заметив на моем лице выражение ужаса, он прибавил: — Да, жулик; как же иначе назвать сына, способного на такие вещи?..

Отец вытащил из кармана пачку моих долговых обязательств, уже им оплаченных, и потряс перед моим носом.

— Видал, бездельник? Так-то отпрыск знатного рода заботится о своем славном имени? Ты думаешь, я и мои предки заработали эти деньги, шатаясь по игорным домам? Негодник! Или ты образумишься, или я лишу тебя наследства.

Отец был разъярен, — впрочем, не слишком; ярость его скоро прошла. Я молча слушал его, не возражая, как прежде, когда он говорил мне о своем намерении отправить меня в Европу; я надеялся взять с собой Марселу. Я пошел к ней, рассказал о постигшем меня ударе и предложил уехать. Марсела слушала меня, глядя перед собой, и не отвечала; я стал настаивать; она сказала, что остается в Рио.

— Но почему же?

— Я не могу дышать европейским воздухом; я там задохнусь. Я слишком хорошо помню моего бедного отца, загубленного Наполеоном, — жалобно проговорила Марсела.

— Которого отца — огородника или адвоката?

Марсела нахмурилась и принялась сквозь зубы напевать сегидилью [35] Сегидилья — испанский народный танец. . Потом, сказав, что ей жарко, велела служанке принести бокал алуа [36] Алуа — бразильский прохладительный напиток. . Черная рабыня принесла его на серебряном подносе, купленном в свое время на мои деньги, — вспомним одиннадцать тысяч рейсов. Марсела любезно предложила мне отведать прохладного напитка; но я в сердцах оттолкнул поднос, бокал опрокинулся, алуа пролилось на платье Марселы, негритянка вскрикнула, и я велел ей выйти вон. Оставшись наедине с Марселой, я излил все негодование, все отчаяние, накопившееся в моем сердце. Я говорил ей, что она чудовище, что она никогда меня не любила, что из-за нее я был вынужден совершать низости; я оскорблял ее; я как безумный метался по комнате. Марсела продолжала сидеть, неподвижная, холодная, словно мрамор; она лишь слегка постукивала ногтями правой руки по зубам. О, как мне хотелось задушить ее или, по крайней мере, унизить, бросить на пол, топтать ногами! Однако вышло по-другому; я сам бросился к ее ногам, я покрывал их поцелуями, умоляя простить меня; я говорил о месяцах нашего счастья, я называл ее прежними ласковыми именами; я сидел на полу, прижавшись головой к ее коленям, схватив ее за руки; я задыхался, бредил, я со слезами на глазах просил ее остаться со мной… Марсела пристально посмотрела на меня, какой-то миг мы оба молчали, потом легко высвободилась и, зевнув, сказала: