Шарль Костер: Легенда об Уленшпигеле

Кто бы мог ждать от фламандского жеребца подобной чистоты и тонкости чувств?

Душа Неле в этой книге — священный лес, пронизываемый ветрами, как и равнины ее края. Дикие страсти не смеют переступить опушки. Но сам лес полон песен и задумчивости. Все, что есть лучшего в искусстве и в чувствах де Костера, — здесь.

Здесь — и в природе, которая его окружает, в прелестных пейзажах, которые могли бы быть подписаны лучшими искусниками Фламандской школы XVI и XVII веков. То они — как открытое окно, составляющее фон интерьера, — ореол света вокруг живых фигур и цветущих ветвей, трепещущих на ветру, — одеяние времен года, одеяние драмы. То они живут сами по себе, — дуновение какого-нибудь дня, какого-нибудь незабываемого часа, они душа земли. Прекрасных примеров не счесть. Таков «полдень — король лета» в Дамме. Вот этот чудеснейший отрывок:

«Стояла жара. Ни единого дуновения ветерка не долетало с тихого моря».

Именно здесь можно наслаждаться подлинной поэзией книги, а не в самих стихах, в большинстве случаев устаревших и старомодных, в стиле комических опер времен Луи-Филиппа. Прямо диву даешься, почему в великолепной сцене в борделе Куртре, среди мускулистой прозы, Жиллина вдруг берет скрипку и поет свой безвкусный и жестокий романс, который мог бы положить на музыку Обер или Адольф Адам. Стоит Шарлю де Костеру перейти к стихам, как он перестает быть поэтом. Зато в его прозе, такой естественной, цветут, как на лугу весной, травы поэзии.

Его рассказ строится в маленьких, размеренных строфах с повторением какой-нибудь фразы в рефрене. Иной раз эти повторения мощными созвучиями подчеркивают стремительный ритм ораторских периодов. Я уже говорил, какое сильное впечатление оставляют некоторые темы, которые переходят из главы в главу как лейтмотивы. В нескончаемом течении этой длинной поэмы, где, кажется, теряешь повествовательную нить, где композиция — зачастую вялая и повсюду нестройная (особенно к концу), они, эти музыкальные мотивы, эти страстные ритмы, создают целостность.

Такова эта народная эпопея, единственная в наше время. Мне она видится равниной, на которой загораются огни Ивановой ночи. Вокруг бешено кружится ярмарочная толпа. Звонят колокола, большие и малые. Гремит барабан. Уленшпигель и Неле прыгают через пылающие костры. Два самых высоких костра — «Любовь и Месть».

Но ветер, который раздувает огонь, ветер, своими порывами несущий к небесам пламя и души, подобно золотым языкам, в дожде искр, этот ветер — Свобода. Он — высшая страсть, он по ту сторону добра и по ту сторону зла, как закон Фландрии.

Уленшпигелю, ребенку, Клаас преподал свой второй урок (после урока Солнца, урок Птички), сказав: «Сын мой, никогда не лишай свободы ни человека, ни животное — свобода есть величайшее из всех земных благ…»

Вся жизнь Уленшпигеля — героический девиз его одиннадцатой Заповеди, — нет, первой, первой для него, первой для нас:

Жить — вот девиз мой боевой.

Под солнцем жить — всего дороже!

И потому, что тот морской ветер, который надувал паруса кораблей Гёзов, омывает всю эту легенду, потому что он оставил вкус соли на губах Шарля де Костера, — национальный певец Фландрии — также и наш певец, он наш эпический поэт Свободы.

. . . . . .

Уленшпигель вдохновлял лучших бельгийских художников: Ропса, де Гру, Менье, и более десятка графиков, иллюстрировавших первое издание Шарля де Костера. Затем де Брюикер украсил оригинальными гравюрами на дереве переиздание 1922 года. Но вот кто сейчас ближе всех к герою де Костера: Мазерель из Гента, сосед Уленшпигеля из Дамме, его родной брат, — своим неукротимым свободолюбием, бурными порывами богатырской натуры, ненасытной жадностью к жизни, властным гением он отмечает природу печатью своего искусства, трагического и саркастического одновременно. И у него мы также находим соединенными два противоположных элемента, которые составляют облик «Легенды об Уленшпигеле»: безудержную буффонаду и тех мрачных демонов, имя которым — беспощадное насилие и черная печаль. Вся яркость света и вся густота тени.

Вглядываясь в его гравюры, я услышал Уленшпигеля. Он пел вместе с Неле свою одиннадцатую песню.

РОМЕН РОЛЛАН

(Перевод Н. Жарковой)

{1}

Уважаемые художники, глубокоуважаемые издатели, уважаемый поэт! Я принуждена сделать несколько замечаний по поводу вашего первого издания. Как? Во всей этой толстой книге, в этом слоне, которого вы в количестве восемнадцати человек {2} пытались направить на путь славы, не нашлось хотя бы крошечного местечка для птицы Минервы {3} , для мудрой, для благоразумной совы? В Германии и в вашей же любимой Фландрии я постоянно путешествую на плече Уленшпигеля, который, кстати сказать, и прозван так потому, что имя его означает сову и зеркало, мудрое и забавное, uyl en Spiegel. Жители Дамме {4} , где, как говорят, он родился, произносят Ulenspiegel — тут действуют правило стяжения гласных и привычка произносить иу как и. Это их дело.