Юлия Лоншакова - Фантом улитки

Женевьева и Себастиан стояли на берегу Сены, когда к ним подошел мужчина.

– Добрый вечер! Вы видели это представление? В Эраньи такого не бывает, – начал он разговор.

– Согласен. Зрелище вдохновляет, – ответил Себастиан.

– Как верно Вы заметили, – удивился он, – вдохновляет. Я как раз намеревался предложить Вашей спутнице позировать мне.

Он с улыбкой посмотрел на Женевьеву, затем протянул руку Себастиану и представился:

– Камиль Писсаро.

– Мастер Писсаро, – задумчиво произнес молодой человек, – Себастиан. Думаю Женевьева с удовольствием станет Вашей натурщицей.

Женевьева с улыбкой ответила:

– Да, месье Писсаро, с радостью.

Во взгляде Себастиана отразилось удивление: тон ее голоса был не просто любезный, в ней говорило достоинство. За этот месяц в ней произошли поразительные перемены: из застенчивой, кроткой девушки она превратилась в уверенную женщину. Но не было ни толики надменности, холодности, высокомерия. Она просто повзрослела. До этого момента Себастиан не замечал случившейся метаморфозы: продолжая любить Женевьеву чистой любовью, на которую был способен, он запрещал себе всякие мысли о телесном в наказание, был погружен в размышления об искуплении вины. Но сейчас был поражен как стрелой молнии. Превращением Женевьевы. Накатившейся волной желания, которого доселе никогда к ней не испытывал.

На следующий день Женевьева и Себастиан снова пришли на набережную Сены. Мастер уже был там. Пока он писал, молча и сосредоточенно, Женевьева позируя, была расслаблена. Молодой человек сидел на траве неподалёку и размышлял: что за перемена произошла в ней? Может ли он рассчитывать на взаимность? Как ему подавить влечение к той другой?

Тесные улочки Парижа до полудня способны сохранять прохладу. Но зенитное солнце лишает их этой возможности. Брусчатка под ногами сначала теплая, а затем – обжигающая.

– Мы все подвластны весеннему сумасшествию, летней влюбленности, осенней хандре и зимней скуке. Как все циклично: в природе и в обществе. В вопросах жизни. Мы порхаем, даруем, знаем, затем ползем, умоляем, не ведаем, затем снова взлетаем, живем, чувствуем, потом опять падаем и стонем, вопрошая.

– Но иногда же бывает наоборот? Мы наслаждаемся целый год.

– И это тоже циклично. И скорее вопреки земным законам. Но недолго человека хватает бороться с мирозданием. Чаще Вселенная возвращает власть себе. И плохо приходится тому, кто осмелился идти поперек.

– Как цинично это звучит! Вы ведь не верите в любовь. Вы любили когда-нибудь?

– Любила. Люблю. Но всегда это лишь страдание. Настоящая любовь – это болезнь. Истинные терзания. Предпочитаю испытывать их дозировано. А как насчет лекарства от любви?

– О чем Вы говорите?

– О том, что способность не любить может спасти душу.

– А способность любить?

– Тоже может. Спасти и погубить.

Они прогуливались по кварталу Маре. Дороги парижских бульваров были раскалены жарким солнцем. Она была одета в шелковое платье цвета слоновой кости, освещенное ярким светом оно казалось почти прозрачным.

– Как Вы думаете, где нам удастся спрятаться от жары? – задала она вопрос и тут же заключила, – я думаю посетить Карнавале. Хочется больше Парижа, но такая температура невыносима.

И она резким движением увлекла спутника в переулок. Несколько пепельно-розовых лепестков гортензии слетели с ее головы.

– А где кофе для месье?

В ответ гарсон удивленно задрал бровь над глазом желтого кошачьего цвета.

– М-м-м-меееэс-сь-е? К-к-которого? – спросил он, заикаясь.

Она в изумлении повела рукой направо:

– Моего друга Жана Гюйо.

Официант резво закивал и быстро вернулся с подносом. Затем также моментально исчез.

– Величайший философ и поэт Жан Мари Гюйо умер 31 марта сего года от туберкулеза в возрасте 33 лет в Мантоне.– он перечитал сводку недавней газеты. – Париж сходит с ума, – прошептал он, тараща глаза и оглядываясь.

…Она легла в кровать почти на рассвете. На час. Возбужденная. Питаемая надеждами. Совсем немного отделяло ее от желанного.

Атмосфера окутала город туманной дымкой. Собор Парижской Богоматери в первых лучах майского солнца, казалось, застыл над землей. Таинственный, мрачный корабль-молох парил. Переполненная сокровищница: витражи-павлины, искусные фрески, бесконечная линия колонн, залитых медовым светом. Величественный и магический. Перспектива тянула, манила к алтарю неведомой силой веков. И при всей внешней несбалансированности, архитектурном дуализме, он был прекрасен снаружи, и идеален внутри.