Хулио Кортасар - Другой берег

— Ты волновалась? Я задержался всего на пять минут.

— Нет, просто я подумала, что автобус опоздал.

Раймундо сел перед поставленной тарелкой, положил локти на стол. Он не вымыл рук перед едой, как обычно; странно, что Мария не заметила этого, ведь она просто помешана на чистоте и видит источник заразы даже в трамвайных билетах. Еще он подумал, что бабушка спутала трамвай с автобусом: он никогда не пользуется автобусом, все это знают. Если только она не оговорилась, — а на деле речь идет о девяносто седьмом трамвае.

А на деле речь идет все о той же комнате, где этим вечером свет лампы, преломляясь через стекло, делал губы толще, придавал им какой-то зеленоватый оттенок. С дивана прекрасно было виден портрет дяди Орасио, но Раймундо не мог припомнить, чтобы у него когда-нибудь были эти губы, эта рука, свисавшая вяло, как полотенце; только четкий свет настольной лампы может сотворить эту белую руку, эти почти зеленые губы, и вообще это, скорее, портрет какой-то женщины, а вовсе не дяди Орасио.

Новости в «Аталайе», новости Би-Би-Си. Ничего лучше, чем эти новости в сопровождении обжигающего кофе — Мария сейчас протягивает ему чашку. Чей-то голос напевает на кухне песенку, которую мать обычно напевает, вытирая посуду. Это та же песенка — «Розы Пикардии» (и очень редко — «Дорожка»), — та же манера напевать, что и у матери, но голос — голос другой, низкий и хриплый, голос человека, простуженного от слишком долгого сидения на балконе.

— Послушай, скажи маме, чтобы она приняла аспирин и прополоскала горло.

— Да с ней все в порядке, — отозвалась Мария из низкого кресла, не отрываясь от иллюстрированного журнала. — Дядя Лукас заходил сегодня и сказал, что она выглядит просто отлично.

Он поставил чашку на блюдце и медленно перевел взгляд на сестру. Должно быть, шутка: все братья матери давно в могиле. Но сестра уже закрылась журналом; лучше подхватить ее слова и также ответить шуткой.

— Жаль, что дядя Лукас — не врач. А то к его словам можно было бы прислушаться.

— Он не врач, но много чего знает, — голос Марии был спокоен; ее пальцы, вдруг показавшиеся Раймундо чрезмерно большими, ловко перелистывали страницы журнала.

— Сдается мне, что она потеряла голос. А бабушка еще не легла?

— Бабушка ложится поздно, ты же знаешь. Она еще успеет заняться вязанием и истратить целый клубок ниток.

Очередная шутка. Раймундо понял, что будет некрасиво не поддержать игру Марии. Это как в детстве, когда они играли во взрослых, с собственными семьями, детьми, важными делами. И так день за днем — бесконечные вопросы: «Как ваша супруга?», «Как здоровье Раулито и Маручи?». Кажется, они в конце концов поссорились, и разговоры прекратились — а может, просто отошли в прошлое вместе с беззаботным детством... Было странно и немного грустно наблюдать в Марии пробуждение интереса к давним ребяческим играм. Как будто бабушка хоть когда-нибудь в жизни умела вязать... Мария смотрела на дверь, словно ожидая чего-то. Милая девочка, она принялась причесывать собранные на затылке волосы, затем обесцвечивать их; и в этот момент раздался звонок — в тот час, когда он просто не мог раздаться.

— Какого черта? — пробормотал Раймундо. — Кто бы это мог быть?

Мария встала и, дойдя до двери, повернула голову, чтобы посмотреть на него.

— Кто? Естественно, привратница.

Не так уж и естественно: что нужно привратнице в такой час? Мария взяла из ее рук несколько писем и ключ от почтового ящика, с безразличным лицом закрыла дверь и начал читать одно из писем, склонившись над лампой, почти задевая руками голову Раймундо.

— Все письма для мамы, — разочарованно протянула она. — Бебе так мне ничего и не пишет... Как же все-таки я жду от него письма, боже мой!

Платье матери было отчасти скрыто белым фартуком, который она стала снимать, входя в гостиную. Руки, распаренные от горячей воды, удовлетворенная и усталая улыбка. Мать взяла стопку писем и спрятала их в большой карман, отделанный по краям очень хорошеньким розовым кружевом. Но кружево не восхищало Раймундо: ему казалось, что с ним карман напоминает, скорее, воротник. А вот воротник платья можно было, наоборот, назвать гладким; единственным в своем роде украшением служила вышивка толстой, неровно пришитой ниткой. Раймундо уже готовился спросить, кто такой Бебе, но в этот момент подумал, что мать все знает о своем платье и всегда улыбается, оказываясь рядом с сыном.

— Устал?

— Нет, как обычно. Сегодня никаких интересных новостей.