Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах

И все же на Площади зрело недовольство. Здесь ощущали стыд, сожалели о былом достоинстве. Констанцию раздирали боль и гневное презрение. Для нее действия Компании были осквернением святыни. Констанция ненавидела флаги, аляповатые, назойливые плакаты на старых честных кирпичных стенах, колоссальную позолоченную вывеску, витрины, в которых бесчисленное количество раз повторяется один и тот же предмет, и суматошных продавцов. Что до фонографов, она рассматривала их как грубое оскорбление — они стояли в двадцати футах от окна ее верхней гостиной! Пальто по двенадцать шиллингов шесть пенсов за штуку! Чудовищно! Но не менее чудовищно легковерие покупателей! Может ли такое пальто быть «добротным»? Констанции вспомнились пальто, которые шили и продавали во времена ее отца и ее мужа, пальто, единственный недостаток которых — в том, что они не знали сноса! Компания представлялась Констанции не торговым предприятием, а чем-то средним между цирком и лавкой старьевщика. Ей трудно стало выходить на Площадь, до того бесстыдный фасад Компании оскорблял ее взгляд и возмущал ее семейную гордость.

Но когда двадцать девятого сентября Констанция получила написанное дрожащей рукой Кричлоу извещение о том, что через полгода должна освободить дом — он понадобился для управляющего Компанией, а Компания вступила во владение помещением магазина с условием, что по ее требованию Констанция может быть выселена, — пожилая дама получила чувствительный удар. Правда, она дала обещание съехать — но допустить, чтобы ее выгнали, выставили из дома, где она родилась, из дома, где жил ее отец, — это совсем другое дело! Ее оскорбленная гордость нуждалась в поддержке. Ей нельзя было забывать, что она из рода Бейнсов. Констанции прекрасно удалось сохранить безразличный вид. Но, не сдержавшись, она оповестила всех знакомых, что ее выгоняют из собственного дома, и у каждого спрашивала, что он об этом думает, а повстречав Чарлза Кричлоу на улице, напугала его своей горячностью и негодованием. Поиски нового жилья и переезд представлялись ей страшным, неподъемным делом, и от одной только мысли об этом Констанции делалась плохо.

Между тем подготовка к сражению за Федерацию шла своим чередом, в особенности на страницах «Сигнала», на которых писаки каждого из Пяти Городов доказывали, что остальные города находятся в руках бессовестных авантюристов. В спорах и пререканиях прошли месяцы, и все города, кроме Берсли, высказались или нейтрально, или в пользу того, чтобы стать частью двенадцатого по величине города в Соединенном Королевстве. Однако в Берсли имелась сильная оппозиция, а без согласия Берсли не мог возникнуть двенадцатый по величине город. Само Соединенное Королевство с вялым интересом отнеслось к тому, что ни с того ни с сего может заполучить новый город с четвертью миллиона жителей. Пять Городов частенько фигурировали в лондонской прессе, и лондонские журналисты обычно высказывались так: «Пять Городов, то есть, как известно каждому, Хенбридж, Берсли, Найп, Лонгшо и Тернхил…» Наконец-то к самому злополучному округу в стране пришла известность! А затем Пять Городов посетил член кабинета министров — он принимал участие в работе официальной комиссии и в своем крикливом стиле заявил, что лично намерен сделать все возможное, чтобы добиться Федерации, — неосторожная фраза, которая разъярила противников Федерации в Берсли, но одновременно и польстила им. Констанция, наряду со многими другими обидчивыми согражданами, сердито спрашивала, какое право имеет министр брать чью-то сторону в чисто местном конфликте. Однако официальные лица продемонстрировали вопиющее отсутствие беспристрастности. Мэр Берсли открыто объявил себя федератом, хотя против него выступило большинство Совета. Даже священники позволяли себе размышлять и выражать свое мнение. Старая гвардия с полным основанием могла считать, что общественной благопристойности пришел конец! Федераты проявляли большую изобретательность. Они ухитрились затащить в свои ряды множество авторитетных людей. Затем они заарендовали Крытый Рынок, установили в нем трибуну, поместили на нее всех этих авторитетных людей и заставили их произносить велеречивые словеса о том, как выгодно идти в ногу со временем. Толпа слушала их с энтузиазмом, и на следующий день «Сигналу» пришлось признать, что победа одержана до начала сражения и что оппозиция погибла. Впрочем, на следующей неделе оппозиция собрала в Крытом Рынке точно такое же собрание (разве что авторитетные люди были не столь блестящими) и обратилась к густой толпе с вопросом, готова ли мать Пяти Городов предать себя в руки горстке высокооплачиваемых хенбриджских бюрократов, на что ответом был возмущенный вопль «Нет!», который слышен был даже на Утином береге. На следующий день читатели «Сигнала» вынуждены были признать, что победа пока не одержана. В Берсли мало интересовались такими вопросами, как школьное дело, борьба с трущобами, снабжение водой, газом и электричеством. Зато здесь были готовы биться за нечто таинственное — за дух города. Неужели имя Берсли канет в безвестность? Задать этот вопрос — значит ответить на него.