Бруно Травен - КОРАБЛЬ МЕРТВЫХ

–И что же теперь?

–Теперь он разыгрывает отчаяние. Должен разыгрывать. Три раза нельзя «спасаться». А то ведь страховое общество произведет расследование и откажется от страховки. Потребует другого шкипера на «Эмпресс», который сможет лучше вести корабль. И тогда - конец. Тогда «Эмпресс» должна будет стать в сухой док. Плавать она больше не сможет.

–Почему же она стоит так долго, если нет ремонта?

–Не может выйти. Не имеет кочегаров.

–Чепуха. Тогда она могла бы взять меня. Ведь я предлагал свои услуги.

–А бумаги у тебя есть?

–О чем ты спрашиваешь, дружище?

–Если у тебя нет бумаг, шкипер тебя не возьмет. Он должен сохранить приличный вид. Мертвецы навели бы на него подозрение. Но зулус ли ты или готтентот, будь ты даже глухонемой, - это ему безразлично. Лишь бы у тебя были бумаги и опыт. Неопытные не годятся. Страховое общество может запротестовать и поднять целую историю. Кочегары убрались оттуда вовремя. Обожглись и лежат в больнице, иначе ведь им не удалось бы уйти. Кочегарам при аварии приходится ведь круче всех. Им не унести головы, даже если другие отделаются благополучно. Кочегарка сейчас же заливается водой, и котлы, получив неожиданный холодный душ, обычно взрываются.

–Что же, «Эмпресс» ждет пока кочегары вернутся из больницы?

–Нет, не думаю. Это было бы напрасно. Им незачем идти туда, если они не хотят. Могут свободно уволиться. Ведь у них документы в порядке, и они спокойно могут ждать другого корабля.

–Как же эта тетушка думает уйти отсюда?

Люди смеялись, и тот, кто, казалось, изучил этот случай лучше всех, сказал:

–Она ведь ворует себе команду, королева Мадагаскара. Остерегайся подходить к ней близко.

«Иорикка» по сравнению с ней - высокопочтенная дама. Она никому не замазывает глаза. Такова, как она есть, такою она и выглядит снаружи. Честна до последнего винтика. Я почти близок к тому, чтобы полюбить «Иорикку».

Да, «Иорикка», должен тебе признаться: я люблю тебя. Люблю тебя искренно, ради тебя самой. На руках у меня шесть почерневших ногтей и на ногах четыре почерневших ногтя. И все это ради тебя, моя возлюбленная «Иорикка». На ноги мне упали решетки, и каждый ноготь имеет свою мучительную историю. Моя грудь, моя спина, мои руки, мои ноги полны ран от жестоких ожогов. Каждая рана рождалась при болезненном крике, который относился к тебе, любимая.

Сердце твое не лицемерит. Сердце твое не плачет, если ему не до слез, и не ликует, если ему не до ликования. Сердце твое не лицемерит. Оно чисто и ясно, как кристалл. Когда ты смеешься, возлюбленная, смеется твоя душа, смеется твое тело и смеется твой пестрый цыганский наряд. И когда ты плачешь, возлюбленная, то вместе с тобой плачут даже холодные рифы, мимо которых ты идешь.

Я никогда тебя не покину, возлюбленная, ни за какие сокровища мира. Я хочу с тобой путешествовать, петь, плясать и отдыхать. Я хочу с тобой умереть, в твоих объятиях отдать мой последний вздох, ты, цыганка морей. Ты не важничаешь своим славным прошлым и своей родословной у лондонской тетушки Ллойд. Ты не важничаешь своими лохмотьями и не кокетничаешь ими. Они - твой законный наряд. Ты пляшешь в своих лохмотьях весело и гордо, как королева, и поешь при этом цыганскую песню, свою песню потерянной женщины.

Возможно, что не следует слишком горячо любить свою жену, если хочешь ее удержать. Ей станет скучно, и она уйдет к другому, который будет ее бить.

Было подозрительно, очень подозрительно, что я вдруг так горячо полюбил «Иорикку». Но если тебе только что рассказали историю об ужаснейшем воровстве, воровстве живых людей, и у тебя в одном кармане банка молока, а в другом коробка отличного датского масла, можно воспламениться любовью и крепко полюбить ту, которая милее тебе в своих лохмотьях, чем самая пленительная воровка в своих шелках.

И все же она была подозрительна, эта зарождающаяся любовь. Что-то было здесь не в порядке. Тут была «Эмпресс», королева Мадагаскара. И «Иорикка», которую я так пламенно любил. Это мне не нравилось. Это почти смущало меня.

В кубрике нельзя было выдержать. Стало так душно, что у меня разболелась голова.

–Пойдем наверх, - сказал я Станиславу, - побродим около воды, пока станет прохладнее. После девяти, наверное, повеет бриз. Тогда мы вернемся домой и ляжем на палубе.

–Ты прав, - согласился Станислав. - Здесь нельзя ни спать, ни сидеть. Пойдем-ка на голландский пароход, который стоит вон там. Может быть, найдется знакомый.