Витольд Гомбрович - Порнография

Двери на веранду забаррикадированы — ставни закрыты железными засовами — наше оцепенение вокруг лампы, за столом, усугубляемое внешней угрозой неистового пространства, — вещи, часы, буфет, полка, казалось, жили собственной жизнью — в этой тишине, в тепле, их изначальная материальность усиливалась, напитывалась инстинктом и ночью, образуя сферу собственной чувственности — замкнутый круг. Казалось даже, что вещи приманивают мрак той внешней силы, носящейся над полями, и жаждут его… хотя они оставались тихими, даже сонными, Фридерик медленно гасил сигарету о блюдце с недопитым стаканом чая, и делал это долго, не спеша, но вот собака залаяла где-то на гумне — тогда рука его смяла окурок. Тонкими пальцами пани Мария сжимала свои слабые, нежные пальцы, как сжимают осенний лист, как нюхают увядший цветок. Геня пошевельнулась, Кароль тоже случайно пошевельнулся… эти чуть заметные движения, объединяя их друг с другом, ожгли и потрясли, и ее белые колени бросили (юношу) на колени темные, темные, темные колени, неподвижные в углу. Красно-бурые лапищи Ипполита, набухшие мясом, из допотопных времен, тоже лежали на скатерти, и он должен был их терпеть, потому что его они были.

— Пойдемте спать, — зевнул он. И прошептал: — Пойдемте спать.

Нет, это невозможно было вынести! Ничего, кроме моей пасущейся на них порнографии! И моя злоба к их бездонной глупости — этот щенок глуп как пуп, эта гусыня просто идиотка — потому что только глупостью можно объяснить, что ничего, ничего, ничего!… Ах, если бы они были старше на пару лет! Но Кароль сидел в своем углу со своим фонарем, со своими подростковыми руками и ногами — и нечем ему было заняться, кроме лампы; сосредоточенный на ней, закручивающий гайки — что из того, что его угол был наижеланнейшим, наидрагоценнейшим, там таилось наивысшее счастье, в нем, в недоразвитом Боге!… он знай себе гайки крутит. А Геня, дремлющая за столом, с поскучневшими руками… Ничего! Как это могло быть? А Фридерик, Фридерик, что знал об этом Фридерик, гасящий сигарету, забавляющийся хлебными шариками? Фридерик, Фридерик, Фридерик! Фридерик, сидящий здесь же, расположившийся за этим столом, в этом доме, на этих ночных полях, в этом клубке страстей! Со своим лицом, которое было одной великой провокацией, так как более всего опасалось провокации. Фридерик! У Гении слипались глаза. Она пожелала всем спокойной ночи. Вскоре после этого и Кароль, тщательно завернув гайки в бумагу, пошел в свою комнату на втором этаже.

Тогда я попробовал осторожно намекнуть, глядя на лампу с ее шуршащим королевством насекомых:

— Симпатичная парочка! Никто не ответил.

Пани Мария тронула пальцами салфетку.

— Геня, — сказала она, — даст Бог, скоро обручится.

Фридерик, который все еще катал хлебные шарики, спросил с вежливым любопытством, не прерывая своего занятия:

— Да? С кем-нибудь из соседей?

— Конечно… Сосед. Вацлав Пашковский из Руды. Недалеко отсюда. Часто к нам заезжает. Очень порядочный человек. Исключительно порядочный, — ее пальцы затрепетали.

— Юрист, понимаешь, — Ипполит оживился, — перед войной должен был открыть контору… Толковый парень, серьезный, мозговитый, что тут говорить, образованный! Его мать — вдова, в Руде хозяйничает, первоклассное имение у них, шестьдесят влук, три мили отсюда.

— Святая женщина.

— Она из Восточной Малой Польши, урожденная Тшешевская, родственница Голуховских.

— Генька немного молода… но лучшего кандидата трудно найти. Надежный, способный, высокообразованный человек, интеллект, господа, выдающийся, так что после его приезда вам будет с кем поговорить.

— Честный и благородный. Исключительной нравственной чистоты. В мать пошел. Необыкновенная женщина, искренне верующая, почти святая — с твердыми католическими принципами. Руда — это для всех моральная твердыня.

— По крайней мере, не сброд какой-то. Люди известные.

— По крайней мере, знаем, за кого дочь отдаем.

— Слава Богу.

— Была не была. Генька за хорошего человека выйдет. Была не была, — прошептал он про себя во внезапной задумчивости.

Ночь прошла спокойно, незаметно. К счастью, у меня была отдельная комната, и я не подвергался испытанию его сном… В открытых окнах показался денек с облачками в голубоватом росистом саду, а низкое солнце сбоку лучисто пронзало, и все как бы покосилось в геометрической наклонной проекции — скособочившаяся лошадь, пизанское дерево! Остроумно! Остроумно и забавно! Плоскости вздыбились, а вертикали перекосились! И в этом утре я, перевозбужденный и почти больной после вчерашних страстей, от этого огня и света — ведь понять надо, что все это свалилось на меня внезапно после долгих свинских, удушливых, изнурительных, серых или безумно исковерканных лет. За эти годы я почти забыл, что такое красота. Была только мертвечина. И вот наконец забрезжила передо мной возможность жгучей идиллии в весне, с которой я уже распрощался, и власть безобразного отступила перед смачным обаянием этой парочки. Я уже не хотел ничего другого! Мне наскучила агония. Я, польский писатель, я, Гомбрович, бросился за этим блуждающим огнем, как за наживкой, — но что знал Фридерик? Необходимость проверить, знает ли он, что он знает, что думает, что готовит, стала просто мучительной, я уже больше не мог без него, точнее, с ним, но с неразгаданным! Может быть, спросить? Но как спросить? Как это сформулировать? Лучше предоставить его самому себе и следить — не выдаст ли он себя волнением…