Витольд Гомбрович - Порнография

Но в этом-то и состояло счастье — и гордость — какая гордость! — и что-то еще большее, действующее, как спирт, — что они с нами в сговоре, что они по нашему наущению и чтобы услужить нам так рисковали — и так крались! — пошли на такое преступление! Это божественно! Это невероятно! В этом таилось самое потрясающее чудо из всех чудес света! И я, лежа на кровати, просто обезумел от мысли, что мы с Фридериком послужили источником вдохновения для этих ног — ах, снова скрипнуло, теперь уже значительно ближе, и затихло, наступила тишина, а я подумал, что, может быть, они не выдержали, кто знает, может быть, так, вместе подкрадываясь, они впали в искушение, отклонились от цели, обратились друг к другу и теперь, забывшись в объятии, открывали друг другу свои запретные тела! Во тьме. На лестнице. Тяжело дыша. Так могло быть. Неужели… неужели?… Но нет, новый скрип развеял надежды, ничего не изменилось, они все так же идут по лестнице — и тогда стало ясно, что надежда моя совершенно, ну совершенно беспочвенна, это вообще не входит в расчет, отбрасывается их стилем. Слишком молоды. Слишком молоды для этого! И должны прийти к Семиану и убить. Но тогда (на лестнице снова затихло) я задумался, а хватит ли у них решимости, может быть, она уже схватила его за руку и тянет вниз, может быть, им представилась вся безмерная тяжесть предстоящего, давящий груз этого «убить». Что, если они поняли и ужаснулись? Нет! Никогда! Это тоже исключено. И по тем же причинам. Их эта пропасть притягивала потому, что они могли ее перепрыгнуть, — их легкость стремилась к самым кровавым историям потому, что они обратили это во что-то другое, — и их участие в преступлении означало, по сути, его уничтожение, совершая преступление, они его отрицали.

Скрип. Их восхитительная преступность, этот легко крадущийся грех (юношеско-девичий)… и я почти видел их ноги, примирившиеся втайне, их полуоткрытые губы, слышал сдерживаемое дыхание. Я подумал о Фридерике, который те же звуки ловил внизу, в прихожей, где был его пост, подумал о Вацлаве, представил их вместе с Ипполитом, с пани Марией, с Семианом, который, наверное, как и я, лежал на кровати, — и вдохнул аромат девичьего преступления, юношеского греха… Тук, тук, тук.

Тук, тук, тук!

Это она постучала в дверь Семиана.

Здесь, собственно, и кончается мой рассказ. Финал был слишком… складным и слишком… ошеломляющим, слишком… легким и гладким, чтобы я мог рассказать о нем достаточно правдоподобно. Ограничусь изложением фактов.

Я услышал ее голос: «Это я». Ключ повернулся в замке двери Семиана, дверь приоткрылась — удар и падение тела, которое, видно, рухнуло на пол. Мне показалось, что парень для верности еще дважды пустил в ход нож. Я выскочил в коридор. Кароль уже зажег фонарь. Семиан лежал на полу, когда мы его повернули, увидели кровь.

— В порядке, — сказал Кароль.

Но это лицо, странно повязанное платком, будто болели зубы… это был не Семиан… и только через несколько секунд мы поняли: Вацлав!

Вацлав вместо Семиана, на полу, мертвый. Но Семиан тоже был мертв — только на кровати — лежал на кровати с раной от ножа в боку, уткнувшись носом в подушку.

Мы зажгли свет. Я приглядывался ко всему этому, охваченный какими-то странными сомнениями. Это… это не представлялось реальным на все сто процентов. Слишком складно — слишком легко! Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь, я хочу сказать, что в действительности это не могло быть так, потому что какая-то подозрительная стройность прослеживалась в этом решении… как в сказке, как в сказке… Наверное, вот как это случилось: Вацлав сразу после ужина пробрался к Семиану через дверь, соединяющую их комнаты. Убил его. Без осложнений. Потом дождался прихода Гени с Каролем и открыл им дверь. Все сделал, чтобы они его убили. Без осложнений. Для верности погасил свет и повязал лицо платком — чтобы его в первую минуту не узнали.

Ужас моего раздвоения: ведь грубая трагичность этих трупов, их кровавая правда была слишком тяжелым плодом для столь тонкого деревца! Эти два застывших трупа — эти двое убийц! Будто смертельно серьезная идея оказалась пробитой насквозь легкомыслием…

Мы вышли из комнаты в коридор. Они посматривали друг на друга. Ничего не говорили.

Мы услышали, что кто-то бежит по лестнице. Фридерик. Увидев Вацлава, он остановился. Махнул нам рукой — непонятно, что это должно было означать. Вытащил из кармана нож, подержал его мгновение в воздухе и бросил на пол… Нож был в крови.