Уильям Фолкнер - Деревушка

Он протянул бутылку. Сноупс подошел к загородке. Теперь между ними было не больше пяти футов, но Рэтлиф по-прежнему не видел ничего, кроме двух холодных огоньков под злобным навесом бровей.

— Это ты мне привез?

— А то кому же. Берите.

Сноупс не двигался.

— За что?

Сноупс взял бутылку. И Рэтлиф почувствовал, как что-то ушло, исчезло из этих глаз. А может, теперь они просто не смотрели на него.

— Обожду до вечера, — сказал Сноупс. — Я больше в жару не пью.

— Ну а в дождь как? — сказал Рэтлиф. Теперь он точно знал, что Сноупс на него не смотрит, хотя тот не шевельнулся, все стоял с бутылкой в руке, и ничто не изменилось в его грубом, помятом, злобном лице. — Я думаю, вы здесь неплохо устроитесь, — сказал Рэтлиф. — У вас теперь хорошая ферма, и Флем, видать, крепко зацепился за эту лавку, будто отродясь только и делал, что торговал.

Сноупс, казалось, его и не слушал. Он встряхнул бутылку, поднял ее и поглядел на свет, словно проверяя крепость.

— Надеюсь, вы здесь устроитесь.

Тут он снова увидел эти глаза — злые, непроницаемые и холодные.

— А тебе-то что, устроюсь я или нет?

— Ничего, — сказал Рэтлиф ласково, спокойно.

Сноупс нагнулся и сунул бутылку в траву у загородки, потом вернулся к плугу и поднял его.

— Езжай ко мне домой и скажи, чтобы тебе дали пообедать.

— Спасибо, не могу. Мне надо в город.

— Как знаешь, — сказал тот. Потом перекинул единственный гуж через плечо и снова свирепо рванул вожжи, и снова мулы заворотили, оскалив морды, и сразу же сбились с шага, еще не тронувшись с места.

— Большое спасибо за бутылку, — сказал Сноупс.

— Пустяки, — сказал Рэтлиф. Плуг двинулся дальше.

Рэтлиф глядел ему вслед. «Даже не сказал: «Заходи», — подумал он. Потом подобрал вожжи.

— А ну, шевелись, кролики! — сказал он. — Поехали в город.

В понедельник утром, когда Флем Сноупс явился в лавку Уорнера, на нем была новехонькая белая рубашка. Она была еще не стиранная — все складки там, где полотно было сложено, когда куском лежало на полке, и порыжевшие от солнца полоски вдоль каждой складки, как на шкуре у зебры, были явственно видны. И не только женщины, пришедшие на него поглядеть, но даже Рэтлиф (недаром он продавал швейные машины: показывая свой товар, он выучился шить, и поговаривали даже, будто свои синие рубашки он шьет себе сам) видел, что эта рубашка скроена и сшита руками, и к тому же руками неловкими, неумелыми. Флем носил ее всю неделю. К субботнему вечеру она стала совсем грязная, а в понедельник он появился в другой рубашке, точь-в-точь как первая, даже порыжевшие полоски такие же. К следующей субботе она тоже была грязная, и загрязнилась в тех же самых местах, что и первая. Похоже было, что ее владелец хоть и вступил в новую жизнь, новую среду, в которой задолго до него установились определенные обычаи и непреложные правила, тем не менее в первый же день утвердил свои, особые способы загрязнения рубашки.

Он приехал на тощем муле, в седле (все сразу признали, что седло взято у Уорнеров), с притороченным к нему жестяным ведерком. Он привязал мула к дереву за лавкой, взял ведро и поднялся на галерею, где уже собралось с десяток людей, среди которых был и Рэтлиф. Он не сказал ни слова. Если он и поглядел на кого-нибудь в отдельности, то совершенно незаметно, — этот плотный, приземистый, гладкий человек неопределенного возраста, от двадцати до тридцати, с широким, неподвижным лицом, прорезанным узкой щелью рта, слегка испачканного по углам табаком, с глазами цвета болотной воды и резко, неожиданно торчащим на лице носом, крохотным и хищным, как клюв маленького ястреба. Казалось, нос этот был задуман и недоделан скульптором или каменотесом и незаконченная работа попала в руки приверженца совершенно противоположной школы, или, быть может, какого-то фанатично злобного сатирика, или же человека, которому достало времени лишь на то, чтобы наспех прилепить посреди лица этот отчаянный и неистовый знак опасности.

С ведерком в руке он вошел в лавку, а Рэтлиф и остальные весь день проторчали на галерее, кто сидя, а кто примостившись на корточках, и видели, как не только вся деревня, но и вся округа стекается, порознь, парами и кучками, мужчины, женщины и дети, купить какую-нибудь мелочь, взглянуть на нового приказчика и уйти восвояси. Держались они не враждебно, но крайне настороженно, почти отчужденно, как полуодичалый скот, пронюхавший, будто на их пастбище появился какой-то диковинный зверь, покупали муку, патентованные лекарства, веревки, табак и, поглядев на человека, чьего имени еще неделю назад никто из них даже не слыхал, а теперь с ним волей-неволей придется иметь дело, уходили так же молча, как пришли. Часов в девять подъехал на своей чалой лошади Джоди Уорнер и вошел в лавку. Изнутри послышался его приглушенный бас, но ответа не было, и казалось, будто он разговаривает сам с собой. Вышел он в полдень, сел на лошадь и уехал, а приказчик остался. Но, как бы там ни было, все знали, что принес Флем в жестяном ведерке, и к полудню тоже начали расходиться, а проходя мимо двери, заглядывали в лавку, но ничего не увидели. Если приказчик и ел что-нибудь, то, вероятно, в дальнем углу. Когда Рэтлиф вернулся на галерею, не было еще и часа, потому что обедал он в какой-нибудь сотне шагов от лавки. Но и другие не заставили себя ждать, и опять они сидели до самого вечера на галерее, перебрасываясь время от времени вполголоса каким-нибудь незначащим словом, а люди со всей округи приходили, покупали всякие мелочи на пять — десять центов и уходили.