Наталья Усанова - Тайный умысел

– Господь с тобой, Яша! Я не жалюсь! Просто мне смешно стало от твоего «добра наживать». Ты, конечно, прав: на что оно – богатство? Будешь трястись над ним, а его – раз, и отымуть, как у моих родителей. Да у них и богатства-то никогда не было! Только самое малое, что для жизни нужно.

– Ну, будет тебе, Дуня! Разошлась! Ни к чему эти разговоры! Незачем впустую воздух сотрясать, ничего уже не исправить. Такими мыслями и словами только хуже сделаешь себе и детям. Лучше стол поживее накрывайте, все давно проголодались.

Прибежала с трудовой отработки сестра Люба, всплеснула руками:

– Ой, сколько гостей у нас! Дядя Яша, тётя Дуня, с приездом!

– Любаня! – раздался звонкий голос вышедшей из дома тёти Гани. – Пришла? Нарви-ка огурцов, луку, помидор! Вымой и на стол принеси!

Гриша с Виталиком кинулись помогать Любе, но больше мешали, путаясь под ногами. Она, однако, не сердилась на них. Хотя командным голосом временами останавливала их излишнее рвение, результатом которого были потоптанные грядки.

Тётя Ганя выставила на стол свежеиспечённый хлеб, печёную картошку и долму в чугунках. Получился настоящий пир, хотя бы потому что на столе было мясо. А его здесь давно не едали.

Проснулись и вышли из дома бабушки. Лёлька бросилась к ним с объятьями. Баба Груня, обнимая её, восхищалась и удивлялась:

– Лёлька! Тебя совсем не узнать! Косы-то, косы каки длиннющи да толстющи выросли! А сама-то вымахала – выше отца свово! Ну-кось, встань рядышком с ним, примерься!

– Да, нет, баба Груня! – смущённо отвечала Лёлька. – Пока ещё не доросла до папы!

– Да уж! Подросла, так подросла! Не узнать. Трудно будет тебе жениха сыскать, чтобы выше тебя был! Теперь видно: ты, ясное дело, отцовской породы, не материной. У нас в породе нет таких высоких, – обнимая Лёльку, любовно ворчала баба Фрося.

– Это я-то высокая? Вы не видели мою подружку Мару. Она почти на голову выше меня! Я рядом с ней – мелкота.

– Беги уж за ней! Не то сейчас приступим к празднику без вас.

– Я мигом! – Лёлька босиком помчалась за калитку.

– Как ветром сдуло! – сказала баба Груня.

Все, улыбаясь, переглянулись. Стали усаживаться вокруг стола, а вскоре подоспели и Лёлька с Марой, а за ними в калитке появился и дядя Митя.

– Ого-го, сколько гостей у нас! – с ходу воскликнул он. – С приездом, Яков, Евдокия Пантелеевна!

Умывшись, подсел к столу.

Лёльку все стали поздравлять: обнимали, тормошили, желали крепкого здоровья, хорошего жениха, а дядя Митя пытался даже за уши подтянуть, желая ей ещё подрасти. Она раскраснелась и от смущения и от ощущения счастья.

Ужин продолжился песнями: то грустными, то весёлыми – всё вперемешку. Пели свои, стародавние, певаемые из поколения в поколение, песни донских казаков, запорожских, и ещё неведомо откуда пришедших в эти края. Полюбившиеся песни знали и пели от мала до велика, вкладывая в них свою душу.

Едва заканчивалась грустная застольная песня, тётя Ганя заводила озорную плясовую:

– Не могу я встать,

Коню воды дать …

Вечер позен, босы ножки,

Я ходила по дорожке,

Ноженьки болять,

Ноженьки болять …

Праздник закончился поздно. Напелись, наплясались досыта. Так, что ночью спали как убитые: кто в доме, кто – во дворе. Лёлька с Любой спали во дворе, на топчане, застланном тюфяком, набитым сеном нынешнего лета. Утром девочкам просыпаться не хотелось, но мама с тётей Ганей, вставшие раным – рано, уже испекли хлеб, отварили картошки, и, волей – неволей им пришлось вставать. Лёльку отправили к знакомым за молоком, а Люба должна была идти в школу на отработку. Дядя Митя уже ушёл на работу, на консервный завод, а Лёлькин папа, тоже собиравшийся уходить, присел с Любой позавтракать.

Допивая кружку молока, принесённого Лёлькой, Яков Петрович сказал ей:

– Коли ты всерьёз надумала ехать учиться, то всерьёз и готовься, балдыки не сшибай! Не теряй времени на пустое.

– А ты далёко? – спросила она.

– В разведку по обустройству с жильём и работой. Не век же нам жить у тёти Гани. Довольно и того, что ты у них давно живёшь.

День, как и предыдущие, обещался быть таким же солнечным и жарким, но утро пока что одновременно и бодрило, и ласкало своей прохладой. В соседних дворах время от времени слышалась запоздалая перекличка петухов. Тёти Ганин петух, задира и забияка, которого запросто можно было держать вместо собаки, и любивший с катуха встречать утро своим голосистым «ку-ка-ре-ку!», уже давно пропел, и теперь, пользуясь недосмотром хозяев, бродил со своим гаремом кур по двору и огороду.