Арчибальд Кронин - Цитадель

Его прервал телефонный звонок. Кристин, сочувственно смотревшая на мужа, через минуту встала, чтобы подойти к телефону. Эндрью слышал, как она говорила в передней, затем она вернулась в комнату очень смущенная.

— Это доктор Луэллин... Мне... мне очень неприятно тебе говорить, милый... Он просит тебя прийти завтра в одиннадцать часов... давать наркоз.

Эндрью ничего не ответил. Он сидел с убитым видом, подпирая голову сжатыми кулаками.

— Что же сказать ему, милый? — шепнула Кристин робко.

— Скажи, чтобы он убирался к черту! — закричал он. — Нет, нет, скажи, что я буду в больнице завтра, — он горько усмехнулся, — ровно в одиннадцать.

Воротясь в гостиную, она принесла ему чашку горячего кофе — одно из верных средств, обычно разгонявших его мрачное настроение.

Выпив кофе, он криво усмехнулся Кристин.

— Я так безмерно счастлив здесь с тобой, Крис. Если бы только работа моя шла на лад! Пожалуй, в том, что Луэллин не пускает меня в больницу, нет ничего необычайного и никакой личной неприязни ко мне. То же самое делается и в Лондоне и повсюду во всех больших клиниках. Такова система. Но с какой стати она такова, Крис? Почему врача лишают возможности лечить его больного, когда тот попадает в больницу? Он теряет возможность исследовать этот случай так же, как если бы потерял пациента. Это результат нашей проклятой системы «практикующих врачей», и это неправильно, неправильно от начала до конца! Боже мой, что это я вздумал читать тебе целую лекцию? Как будто у нас мало своих забот! Подумать только, в каком восторге я был, начиная работу здесь! Чего только я не собирался делать! А вместо этого одна неприятность за другой, все пошло не так!

Но в конце недели к Эндрью явился неожиданный гость. Совсем поздно, когда они с Кристин собирались идти наверх спать, звякнул звонок у дверей. Это пришел Оуэн, секретарь Общества.

Эндрью побледнел. Приход секретаря показался ему самым зловещим из всех событии за эти несчастливые месяцы борьбы. Не предложит ли ему комитет оставить службу? Неужели он будет уволен, выброшен с Кристин на улицу, как жалкий неудачник?

С упавшим сердцем посмотрел он на худое застенчивое лицо секретаря, но тотчас же почувствовал радостное облегчение, когда Оуэн достал из кармана желтую карточку.

— Извините, что я пришел так поздно, доктор Мэнсон, но меня задержали в конторе, и я не успел зайти к вам в амбулаторию. Я хотел спросить, согласитесь ли вы взять к себе мою лечебную карточку? Ведь это странно, что я, секретарь Общества, до сих пор не потрудился прикрепиться к какой-нибудь амбулатории. В последний раз я обращался к врачу, когда ездил в Кардифф. Но теперь я буду вам очень благодарен, если вы согласитесь включить меня в списки ваших постоянных пациентов.

Эндрью с трудом заговорил. Ему так много уже пришлось отдать этих карточек, — отдать, скрепя сердце, — что получить карточку, и от самого секретаря, было чем-то ошеломительным.

— Благодарю вас, мистер Оуэн, я... я буду очень рад иметь вас в своем списке.

Кристин, стоявшая тут же в передней, торопливо вмешалась:

— Не зайдете ли, мистер Оуэн? Пожалуйста!

Секретарь хотя и протестовал, уверяя, что не хочет их беспокоить, но, казалось, был не прочь, чтобы его пригласили в гостиную. Сев в кресло у камина, он задумчиво устремил глаза в огонь. Лицо его дышало удивительным спокойствием. Костюмом и говором он ничуть не отличался от обыкновенного рабочего, но этим созерцательным спокойствием и почти прозрачной бледностью кожи напоминал аскета. Несколько минут он, видимо, собирался с мыслями. Потом заговорил:

— Я рад, что имею случай потолковать с вами, доктор. Не падайте духом, если вначале вам трудновато будет ладить с нашими рабочими. Они малость жестковаты, несговорчивы, но, в сущности, народ хороший. Присмотрятся — и начнут ходить к вам, начнут, вот увидите! — И, не давая Эндрью вставить ни слова, Оуэн продолжал: — Слышали насчет Тома Ивенса? Нет? С его рукой совсем дело плохо. Да, это лекарство, против которого вы их предостерегали, сделало как раз то, чего вы боялись. Локоть ему скрючило, не разгибается, так что рука не действует, и из-за этого Том лишился работы в шахте. И так как он обварил руку не на работе, а дома, то ему не дали ни пенни компенсации.

Эндрью невнятной фразой выразил сожаление. Он не испытывал никакого злорадства, только грусть при мысли о напрасном несчастье, которое так легко было предотвратить.

Оуэн опять помолчал, потом тихим голосом начал рассказывать им о своих мытарствах в юности, о том, как он с четырнадцати лет стал работать в шахте, посещал вечернюю школу и постепенно «выходил в люди», научился писать на машинке и стенографировать и в конце концов был назначен секретарем комитета.