Иштван Фекете - История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей

Девочка слушала, широко раскрыв глаза. Потом печально и робко спросила:

— Скажи, почему ты всегда говоришь неправду?

Он тихо ответил:

— Я всегда говорю правду.

Заглушенная ревность вырвалась из нас диким хохотом.

— Врун! Врун! — закричали мы, и стены соседнего газового завода отразили наш вопль.

Он нервно вздрогнул — может быть, первый раз в жизни.

Потом пригладил волосы, выпрямился, высокомерно усмехнувшись, смерил нас взглядом и ушел.

На следующий день, выйдя из кустов, он осторожно, будто собственное сердце, вытащил из-под заплатанной рубашки сверток тонкой шелковистой бумаги. Развернул — и, словно радуга, засверкало перед нами невиданной красоты павлинье перо. Он не спеша поворачивал его в руке, будто любовался переменчивой игрой красок.

— Я никогда не вру, — сказал он тихо, глядя прямо в глаза девочке. — Я принес его издалека, с диких, неприступных скал. Я полз на животе, цеплялся ногтями под палящими лучами солнца. Но видишь, я тебе принес, потому что ты красива.

— Он его в магазине взял! Просто купил! — сказали мы, когда он ушел, а потом замолчали.

Потому что девочка провела шелковистым пером по своему лицу и в странной задумчивости, будто знала какую-то тайну, сияя глазами, улыбалась.

А назавтра в утренних газетах мы прочли, что неподалеку от купален Рудаш с отвесных каменистых глыб горы Геллерт пожарные сняли мальчишку, искавшего оброненное павлинье перо. Собравшаяся у подножия толпа с волнением следила за тем, как он, цепляясь руками за расщелины и болтая ногами в воздухе, висел над пропастью, рискуя сорваться в любую минуту. Когда пожарные спустились с ним по лестнице, кое-кто из взволнованной толпы надавал ему пощечин. С перекошенным от проглоченных слез ртом мальчик некоторое время терпел, затем, внезапно рванувшись, вырвался из кольца людей и убежал. В руках он сжимал павлинье перо.

Пришла осень, и он подолгу смотрел на желтеющие листья.

— На что ты все время глазеешь? — спросила с раздражением девочка.

— Разве ты не видишь? — сказал он с грустью. — Нашу площадь поцеловала осень, и площадь помертвела. Смотри, все умирает: трава, кусты и деревья.

— Смешно! — сказала девочка. — Это же осень, и не на что тут глазеть.

Тогда он начал рассказывать, тихо, задумчиво:

— Пришел я однажды в огромный зал. Там все было белым: стены, кровати, люди. Было тихо-тихо, я шел на цыпочках, чтоб не шуметь. У окна стояла кровать, и я сел на нее. В саду желтели листья. Вдруг я увидел, как в окно проник ветерок. Он обежал белый зал и поцеловал мою мать… Его подослала осень, я видел собственными глазами… Моя мать помертвела, как сейчас наша площадь, и закрыла глаза…

Он зябко поежился и поднял воротник пальто, прикрыв тонкую, худенькую шею. Мы молчали и уже не смеялись. Нам стало грустно.

А девочка схватила его за руки, и в глазах ее стоял страх, когда она, чуть не плача, крикнула:

— Ты опять наврал! Разве можно увидеть ветер? Нельзя видеть ветер!

Он, врун, долго смотрел на нее, потом медленно, понимающе кивнул:

— Я наврал. Ветер видеть нельзя. — И, нежно погладив ее по голове, весело засвистел.

Выпал снег. Небольшое деревянное строение на площади, где был детский сад, превратилось в сказочную хижину, и тогда мы перебрались в крохотную кондитерскую на улице Лютер. Мы просиживали там вечера, тратя чаевые и сверхурочные, которые нам удавалось наскрести, занимаясь своим ремеслом.

В один из вечеров, когда он пришел после работы на площади Телеки, где женщинам, уходившим с рынка, таскал тяжелые корзины и свертки, согрел озябшие за день руки, съел пирожное с кремом и наконец закурил, мы стали просить его продолжить свой рассказ.

Он откинулся на спинку стула, несколько минут разглядывал гипсовый лепной потолок и начал:

— Прошлым летом, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звездочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по темному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад. Она опустилась на спокойную гладь озера и с изумлением увидела в нем себя. Взобралась на осоку, покачалась на ней, как на качелях, и засмеялась звонко и радостно, оттого что она так прекрасна. В это время на спине черепахи, замутив спокойную воду, приплыла к осоке жаба. Звездочка, качавшаяся на осоке, стала гнать ее прочь, но жаба и не думала уплывать. Она кружилась в своей лодке перед осокой, поднимая слабые волны. «Какая ты некрасивая!» — крикнула ей звездочка. «Может быть, — ехидно ответила жаба. — Но я у себя дома, и ты не можешь меня прогнать!» Они долго ссорились, и все обитатели озера, слушавшие их спор, разделились на два лагеря. «Убирайся! — крикнул звездочке длинношеий аист. — Тебе здесь нечего делать!» — «С какой стати? — возразила желтоперая утка. — Это несправедливо. Она наша гостья, а гостью следует уважать». Я лежал на ветке плакучей ивы и слушал, о чем они говорят. Свистел соловей, бормотал фазан, клекотал разноцветный павлин, только рыбы раскрывали беззвучно рты, наблюдая за происходящим неподвижными глазами. Наконец рассвет взъерошил мне волосы, поползли проснувшиеся тени, наступило утро. Звездочка взглянула на небо и не увидела светящейся полосы — ее стерло солнце. Тогда я слез с дерева, подошел к осоке, но звездочка уже была мертва. Я взял ее себе на память. Когда-нибудь покажу ее вам: она как камешек лилового цвета…