Иштван Фекете - История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей

— Ну и пусть себе глазеет…

Самое странное было то, что тогда он действительно не интересовал ее. Конечно, в настоящих романах написали бы: «Она влюбилась в него с первого взгляда». Но здесь следует отдать должное истине, тем более сама-то Юли прекрасно знает: в тот день она еще не была влюблена в него.

Любовь же пришла к ней только 17 декабря в четверг. Папа и оркестр, в котором он играл, готовились к премьере «Тоски». В театре после обеда была репетиция, а вечером должны были давать какую-то оперетту. В такие дни музыкантам приходилось нелегко. Надо играть и днем, и вечером, раз работаешь в театре, где ставят музыкальные пьесы, не то что у певцов. У них в опере поют одни, в оперетте — другие.

Что-то около после полудня Юли принесла отцу в театр поужинать. Репетиция еще не кончилась. Тетя Бежи, билетерша, впустила ее в темный зрительный зал и предупредила: «Сиди тихо, как мышка, не то заметит директор — влетит нам обеим». Пожаловаться на Юли никто бы не смог. Пристроилась она в партере с левой стороны, во втором ряду и сидит не шелохнувшись, боясь перевести дыхание. Отыскала взглядом отца в оркестре — он сидел в самом центре, окруженный духовиками. Потом стала рассматривать остальных музыкантов, одного за другим. Исполняли чудесную музыку. От нее становилось сладостно и тоскливо на душе, на глаза набегали слезы. Нет, музыка не была грустной, просто она брала человека за сердце. Тенор — он исполнял роль Каварадосси, художника, безумно влюбленного в знаменитую певицу, — как раз выводил:

Каварадосси уже пел о чем-то другом, а скрипки, вопреки словам, повторяли признание:

В тот самый момент, когда смычки выводили эту фразу, Юли увидела его. Левее дирижера, в предпоследнем ряду среди скрипачей. Это был он, тот самый мальчишка в очках.

Юли глядела на него и думала: ах, если бы кто-нибудь полюбил ее так, как любят в это мгновение Тоску все скрипачи оркестра!

Дирижер постучал о пюпитр палочкой и сказал:

— Спасибо. Завтра в половине десятого продолжим…

Музыканты сразу засуетились, кое-кто встал, сладко потянулся. Потом все сложили ноты и, негромко переговариваясь, направились к выходу.

Тут отец заметил Юли и махнул ей рукой: мол, оставайся на месте. А она, едва он подошел к ней, принялась изливать ему все, что было на душе:

— Папочка, такой прекрасной музыки я не слышала никогда в жизни!

Знаете, что ответил ей на это отец? Юли по сей день без чувства горечи и досады не может вспомнить его слова. Потому что папа, ее замечательный папочка, ее лучший друг, протяжно зевнул, похлопал дочку по плечу и сказал:

— Не отчаивайся, Юльчика. Придет время, что-нибудь и получше услышишь.

Юли разозлилась на отца до слез:

— Ничего лучшего для меня теперь не существует!..

Отец не ответил: он доедал вторую булочку с ветчиной. А девочка надулась и несколько минут молчала. Потом рискнула заговорить снова:

— Папа, а как зовут того скрипача в очках, что сидит слева, в предпоследнем ряду?

Отец, не переставая усердно жевать, задумался, переспросил:

— Слева, в предпоследнем ряду? Постой-ка… А-а… Тамаш Фабиус. На прошлой неделе приехал к нам из Дебрецена. Весьма способный малый. Тамаш Фабиус!

Всего лишь три минуты назад Юли категорически заявила отцу, что ничего более прекрасного, чем «О Тоска, дорогая…», для нее отныне нет и быть не может, и вдруг приходится признаться, что в жизни действительно существует нечто более прекрасное!

Тамаш Фабиус! Как может быть у живого человека такое чудесное имя! А Вера там, на углу улицы Карас, еще посмела назвать его «очкариком». Того, чье имя Тамаш Фабиус!

Так началась эта любовь. 17 декабря, между половиной шестого и шестью часами вечера. Любовь, которая жива и поныне.

Сколько нового узнала о ней Юли с тех пор! А ведь за три месяца ей удалось попасть только на одну репетицию. Но зато тогда она целых два с половиной часа могла беспрепятственно смотреть на Тамаша Фабиуса. Теперь она знала, что он всегда носит черный костюм, что у него есть носовой платок в синюю клетку, который он, когда принимался играть, заботливо подкладывал под подбородок. Если же скрипки замолкали, он ставил инструмент на колени и, слегка наклонив голову, следил за дирижером. Перелистывая ноты, Тамаш Фабиус смычком приглаживал перевернутый лист, чтобы тот не соскальзывал с пюпитра. А в перерывах он снимал очки, тщательно протирал стекла платком, но не тем, в синюю клетку, а другим, белым. Потом доставал из кармана узенькую черную расческу и несколько раз подряд зачесывал волосы назад. Но тщетно! Юли заметила, что, как только он поднимал скрипку к подбородку, непокорная прядь снова спадала на лоб. И вообще, что бы он ни делал — причесывался ли, листал ли ноты, потягивался ли после игры, — все время, каждое мгновение его имя, Тамаш Фабиус, звучало в ее ушах, словно чудесная мелодия.