Любовь Достоевская - Мои современницы

– Со стороны maman – никого. Она в раннем детстве осталась круглой сиротою. Со стороны папа́ у нас много родственников, но мы никого не знаем, так как папа́ еще до нашего рождения со всеми ними разошелся. Он ведь женился на maman против желания своей матери. Maman была demoiselle de compagnie у бабушки, и так как она была красавица, то папа́ в нее влюбился. Бабушка слышать об этом браке не хотела и прокляла его. После его смерти она выразила желание нас с сестрой видеть, но maman отказалась нас к ней повести. Бабушка, впрочем, скоро умерла.

– Но если ваш отец так любил вашу мать, то как же он мог ей изменить?

Зика помолчала.

– Всё это неправда, – понизив голос и пугливо оглядываясь по сторонам, сказала она, – всё это одни фантазии maman. Папа́ только одну ее любил и никогда ей не изменял. Мы об этом узнали, когда уже подросли. У бабушки была горничная, которую папа́ взял к нам в няни, когда мы родились. Maman терпеть ее не могла и тотчас после смерти папа́ прогнала. Няня всё по святым местам путешествовала; раз как-то пришла она в Петербург, разыскала нас, подружилась с нашей прислугой и потихоньку, когда maman не было дома, приходила в нашу комнату. Она-то нам всю правду и сказала. Она говорит, что maman была очень ревнива и ревновала папа́ ко всем женщинам, ссорилась с ним и упрекала его. Папа́ долго терпел и молчал, но, наконец, не выдержал и после одной, особенно тяжелой сцены застрелился. На нас нянин рассказ произвел очень тяжелое впечатление. Я думаю, что он отчасти был причиной болезни сестры. Я же с тех пор стала с ужасом, почти с ненавистью смотреть на maman. Впрочем, ненавижу я ее больше во сне. Когда у меня бывают расстроены нервы, то я вижу один и тот же кошмар. Мне представляется, что я бью maman, рву и режу ее на куски. Я всегда в ужасе просыпаюсь, плачу и прошу прощения у Бога. Я боюсь, что Бог накажет меня за такие злые сны. Бог всегда будет на стороне maman, так как она сильна, а я – слабая. Что же! Так и следует! На что мы годимся, слабые, безвольные? Чем скорее мы умрем, тем лучше.

– Полно, Зика, как вам не совестно так говорить!

– Вы думаете, я боюсь смерти? О, нет, я смерть люблю. Я никогда не могла понять, почему люди представляют ее в виде скелета с косой. Я смерть, напротив, представляю себе в виде прекрасной доброй женщины, которая возьмет меня, прижмет к сердцу и успокоит. В долгие бессонные ночи я часто плачу и зову ее: «смерть, голубушка смерть, возьми, успокой меня». И я представляю себе, как я славно вытянусь в гробу и меня спрячут в землю, и я буду лежать и отдыхать. Никто не будет меня тревожить, никто не будет больше мучить, а если и начнут, то я их не услышу!

Так прожили мы с Зикой три недели. Она были весела и счастлива, и только ежедневные письма матери раздражали ее. Задолго до прихода почтальона она начинала волноваться, а получив письмо, тотчас уходила читать его в свою комнату. Она никогда не показывала мне этих писем, и я не спрашивала, только замечала, что у нее часто были заплаканы глаза после их чтения. Наконец, Зика призналась мне, что мать умоляет ее вернуться домой, обещая вместо заграницы взять дачу в окрестностях Петербурга и купить ей много цветов.

– Maman думает, что главное – цветы, – горько усмехаясь, говорила она, – a разве в одних цветах дело? О, ничего-то, ничего она не понимает!

Корецкая писала и мне. Она умоляла возвратить ей ее единственное дитя, говорила, что не может без нее жить; затем принялась язвить меня и кончила грязнейшими намеками. Я возмутилась и отвечала резким письмом. Через два дня я поняла свою ошибку. Корецкая написала дочери пламенное послание, говорила, что я смертельно оскорбила ее, что я враг ей на всю жизнь и спрашивала Зику, неужели она находит возможным продолжать жить под кровлей смертельного врага ее матери?

– Я не знаю, что вы написали maman, милая Любовь Федоровна, но я не верю, чтобы вы хотели ее оскорбить, – плача говорила мне бедная девочка, – всё это болезненная фантазия maman. Я ей пишу, как вы добры, как мило ко мне относитесь, и как мне полезно у вас жить.

Но было уже поздно. Письма и телеграммы сыпались на нас из Петербурга. Корецкая грозила полицией, судом, сенатом, министрами, чуть ли не вмешательством иностранных держав. Меня ее угрозы мало пугали, но на Зику действовали удручающе.

– Вы не знаете maman, – говорила она мне, – она такая смелая и энергичная, она ни перед каким скандалом не остановится. А потом ко всем знакомым поедет и сумеет привлечь их на свою сторону. Вас же, мою милую, люди и осудят. Нет, уж лучше ей уступить. Верно, ее здоровье ухудшилось, и, чтобы его восстановить, ей необходимо сделать мне несколько сцен. Что ж, я поеду, перенесу их как-нибудь, а потом, когда maman сделается добрее, я попрошу ее опять меня к вам отпустить.