Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. Бессмертный

Когда Поль дошел до этого места в письме, стараясь, насколько возможно, ослабить огорчение матери, изобразив удручающую скуку в Муссо в этом году, кто-то постучал в дверь. Он подумал, что это юный критик, или Бретиньи-сын, или, наконец, Ланибуар, чем-то чрезвычайно взволнованный в последнее время. Они нередко поздно засиживались вечером в апартаментах Поля, самых просторных и уютных, к которым примыкала прелестная курительная комната. Отворив дверь, Поль, к своему удивлению, увидел, что длинная галерея второго этажа с цветными стеклами, переливавшимися радугой, безмолвна и пуста на всем своем протяжение вплоть до массивного входа в кордегардию, скульптурные украшения которого резко очерчивались в лунном свете. Он вернулся и хотел уже сесть, но стук раздался снова. Стучали в курительной комнате, которая дверцей, замаскированной обоями, сообщалась через узенький коридорчик, пробитый в толще башни, с покоями герцогини. Это устройство, существовавшее задолго до реставрации Муссо, было неизвестно молодому архитектору, и теперь, припомнив некоторые разговоры в мужской компании за последние дни, в особенности скабрезные истории дядюшки Ланибуара, молодой зубоскал про себя подумал:

«Черт возьми, а если она нас слышала?..»

Заперев за собой дверь, герцогиня молча прошла мимо него и, положив на стол, за которым он писал, пачку пожелтевших бумаг, стала нервно теребить их своей тонкой рукой.

— Посоветуйте мне, — сказала она деловым, серьезным тоном. — Вы мой друг! Вам одному я верю.

Ему одному! Несчастная женщина! Но разве ни о чем не предупреждал ее этот хищный взгляд, настороженный и подстерегающий, скользящий от письма, легкомысленно оставленного открытым на столе, которое она могла прочесть, к ее прекрасным обнаженным рукам, выступавшим из широкого кружевного пеньюара, к ее тяжелым косам, заколотым на ночь!

«Чего она хочет? Зачем она пришла?» — спрашивал он себя.

А она, обуреваемая гневом, бешено клокотавшей в ней злобой, которая душила ее с самого утра, говорила, задыхаясь, отрывисто, почти шепотом:

— За несколько дней до вашего приезда он прислал ко мне Лаво… Да, он осмелился… Чтобы попросить свои письма… Я так приняла этого проходимца, что отбила у него охоту еще раз явиться ко мне… Его письма, — полноте, не в этом дело! Вот что ему было нужно.

Она протянула Полю связку бумаг — историю и «дело» их любви, доказательство того, во что обошелся ей этот человек, сколько она за него уплатила, вытаскивая из грязи.

— Возьмите, посмотрите… Право, это любопытно.

И пока он перелистывал эти странные бумажонки, пропитанные запахом ее духов, достойные фигурировать на витрине Боса, фиктивные счета торговцев редкостями, ювелиров-заимодавцев, белошвеек, строителей яхт, маклеров по продаже туренских шипучих вин, векселя по сто тысяч франков, выданные знаменитым кокоткам, теперь уже умершим, исчезнувшим или удачно вышедшим замуж, расписки метрдотелей, клубных официантов — все виды документов парижского ростовщичества и расплаты по долгам промотавшегося кутилы, Мари-Анто глухим голосом продолжала:

— Как видите, реставрация Муссо не стоила мне так дорого, как реставрация этого господина!.. Это лежало у меня в шифоньерке в течение многих лет, потому что я храню все, но, клянусь богом, я никогда не думала этим воспользоваться… Теперь я рассудила иначе. Он богат… Я хочу получить обратно мои деньги в проценты с моих денег, иначе я подам в суд… Разве я не права?

— Тысячу раз правы… Только… — Он пощипывал свою рыжеватую бородку. — Разве князь д'Атис не был под опекой, когда он подписывал эти обязательства?

— Да, да, я знаю… Бретиньи мне это говорил… Ничего не добившись через Лаво, он написал Бретиньи, прося о посредничестве… Ну, понятно, ведь оба академики…

Она презрительно усмехнулась, поставив на одну доску по части академических заслуг посла и бывшего министра, и, пылая негодованием, продолжала:

— Разумеется, я могла бы и не платить, но я предпочла, чтобы он не был замаран… Я не нуждаюсь ни в каком посредничестве… Я платила — теперь мне должны возместить, иначе я обращусь в суд, и пусть будет скандал, пусть запачкается его имя, его звание французского посла в Петербурге. Если мне удастся опозорить этого негодяя, я сочту, что я выиграла дело.

— Безусловно, — сказал Поль Астье и, собрав документы, спрятал стеснявшее его письмо маменьке. — Безусловно! Но как он мог оставить в ваших руках эти улики?.. Такой ловкий человек…