Уилки Коллинз - Как я пребывал в тумане

Событие это случилось одним летом, когда, по выражению нашего, не совсем еще древнего поэта, «природа облечена была в веселые одежды, а ее лик украшался самыми восхитительными, полными чар, улыбками». И в это-то чудное лето лютый червь проточил мне в сердце скважину; с тон незабвенной поры потерял я веру в человечество и познал впервые, что женщина… Но я, кажется, забегаю вперед.

Без сомнения, самый тон, склад моей речи вселяет уже отчасти понятие, о том, что я не лишен благородных чувств и стремлений. В самом деле, если бы это было иначе, мог ли бы я потерять голову? Вы согласитесь также, что человеку, обладающему, подобно мне, возвышенной душой, каторжный груд ведения счетов в меховой лавке не мог казаться иначе, как отвратительным, и потому то, с приближением гулевых дней в июне (самый ужасный месяц но меховой торговле) восторг мой был выше всякого описания. При наступлении этой вожделенной норы, я, разумеется, как школьник, бросился в деревню, чтобы предаться естественным побуждениям — войти в общение с нашей матерью-природой.

Но, при этом, однако ж, были у меня в виду и другие общения или сообщения, в которых мать-природа безмолвно и вместе красноречиво принимает участие. Я любил, да, со всем пылом первой страсти, любил мисс Нутльбюри. Мисс Нутльбюри жила в соседстве Дартфорда (недалеко от порохового завода); поэтому и я, положив провести свободное время в тех же краях, присоседился поблизости, наняв квартиру в маленькой придорожной гостинице.

С семейством Нутльбюри я был хорошо знаком или, лучше сказать, был на дружеской ноге. Мистер Нутльбюри, землемер, считался давнишним другом моего отца, и в дом его я имел свободный доступ. Думаю, что я имел также свободный доступ и к сердцу Мери, — гак называлась мисс Нутльбюри, — но если ошибся… Ах, извините! Я все забегаю вперед. Вы, конечно, знаете или, быть может, вам неизвестно, что имя мое — Оливер Кромвель Шребсол. Так назван я в честь великого защитника британских прав, в честь человека, который или без которого… Но я опять-таки забежал вперед, сказать лучше, хватил вперед.

Первые дни моего пребывания близ Фордлея (название деревни, где жили Нутльбюри) были для меня верхом блаженства. Я часто видался с Мери, гулял с Мери, греб сено с Мери, наблюдал луну в обществе Мери; тщетно пытался заинтересовать Мери таинственными пятнами, облекающими поверхность этого светила; но за то более успешно, последовательно и исподволь возбудил в прекрасной девушке интерес к предметам, не так отдаленным, короче к самому себе, и воображал, что сделал в этом значительные шаги.

Зайдя, однажды, к Нутльбюри в обеденный час, — без всяких, впрочем, дурных побуждений пообедать (стол в трактире был у меня по контракту), — я застал семейство в разговоре, предмет которого причинил мне впоследствии столько тревог и душевных потрясений. Когда я входил в столовую, Мистер Нутльбюри спросил: а когда же он будет здесь?

Он?!!

После первых приветствий, я, затаив дыханье, стал прислушиваться, но ждал недолго. Этот «он» был кузен Мери, обещавший приехать в Фордлей, чтобы провести у них несколько дней, и приезда которого все семейство ожидало с очевидной радостью. Это предвещало мне что-то недоброе; я предчувствовал, что наставал час испытания; я быстро сообразил, что благоприятных случаев к разговору наедине с кумиром души моей будет представляться гораздо меньше, чем было до сих нор, и что при этом должно случиться какое-нибудь несчастие. Предчувствия не обманули меня.

Это животное — «он» — приехал в тот же день, после обеда. Я думаю, что выражусь не слишком сильно, если скажу, что мы, т. е. он и я, возненавидели друг друга с первого же раза, как только обменялись взглядами. Двуличная эта каналья был низкого роста и такой плюгавый на вид, что всякая женщина с возвышенными чувствами погнушалась бы взглянуть на него. А ведь какие, бестия, тоны задавал! Занимая какое то ничтожное место при таможне, он, на этом основании, показывал вид, как будто был член правительства, и когда говорил о нации, то при этом непременно вставлял словечко «мы». Увы! Где же мне было тягаться с ним на этом поле? О чем я мог уверенно толковать, кроме торговли мехами, и способах сберегать их от моли? Итак, не зная что говорить, я дулся, хмурил брови и большей частью молчал, что заставило меня этого мерзавца, — которого отвратительное имя было Хуффель, — возненавидеть еще больше. Однако ж, все-таки, я не терял случая, в продолжение этого же первого вечера, ввернуть ему словцо — другое в пику; но выходило как-то, что этот Куффель или Хуффель всегда брал верх. А что было хуже всего — моя Мери каждый раз держала его сторону. Да и какое она имела право так разодеться для него? Для меня этого она никогда не делала.