Герман Гессе - Гертруда

Она разрыдалась и хотела убежать. Но я удержал ее за тощую руку и усадил обратно в кресло.

— Дело совсем не так плохо, — с улыбкой сказал я. — Конечно, то, что моя матушка хочет отсюда уехать, несколько меняет положение. Между прочим, решение о продаже приняла не она, а я, потому что я владелец. Матушка ставит условием, чтобы вы не стесняли себя при поисках квартиры и заботу о расходах предоставили ей. Так что вы будете жить удобнее, чем до сих пор, и в известной степени все еще останетесь ее гостьей.

Тут пошли возражения, гордость, слезы, важничанье, сменявшееся просьбами, но под конец обиженная смекнула, что самое умное в этом случае — уступить. Однако после этого она удалилась в свою комнату и даже кофе пить не пришла. Матушка считала, что надо бы послать ей кофе в комнату, но я после всей моей вежливости хотел все же насладиться местью и дал фройляйн Шнибель пробыть в злобе до вечера, когда она явилась к ужину, тихая и угрюмая, но минута в минуту.

— К сожалению, я вынужден уже завтра утром опять уехать в Р., — сказал я за столом. — Но если я тебе понадоблюсь, мама, то всегда смогу быстро приехать.

Смотрел я при этом не на мать, а на ее кузину, и та поняла, что я хотел сказать. Мое прощание с ней было коротким и с моей стороны почти сердечным.

— Сынок, — сказала потом мама, — ты это сделал хорошо, и я должна тебя поблагодарить. А ты не хотел бы сыграть мне что-нибудь из своей оперы?

До этого дело не дошло, но один обруч был сломан, и между старой женщиной и мною забрезжил рассвет. Это было самое большое достижение. Теперь она питала ко мне доверие, и я радовался тому, что скоро у нас с ней появится небольшой домашний очаг и я покончу с долгой бесприютностью. Я уехал довольный, попросив передать наилучшие пожелания старой барышне, а по возвращении стал заглядывать туда-сюда, где сдавались небольшие хорошенькие квартирки. В этом мне помогал Тайзер, в большинстве случаев с нами ходила и его сестра, они радовались вместе со мной и надеялись на благодетельную дружбу двух наших маленьких семей.

Тем временем моя опера покатила в Мюнхен. Через два месяца, незадолго до приезда матери, Муот мне написал, что опера принята, но до конца нынешнего сезона разучить ее не успеют. Однако в начале будущей зимы она будет поставлена. Так что у меня была для мамы хорошая новость, а Тайзер, услышав это, устроил праздник с веселыми плясками.

Мама плакала, когда мы въезжали в нашу красивую квартиру с садом, и говорила, что нехорошо, если в старости тебя пересаживают на другую почву. Я же полагал, что это очень хорошо, и Тайзеры тоже, а Бригитта так помогала маме и так старалась услужить ей, что было любо-дорого глядеть. У девушки было в городе мало знакомых, и нередко, когда брат был в театре, она сидела дома в одиночестве, что, правда, не портило ее нрав. Теперь она часто приходила к нам и помогала мне и матери не только устроиться и прижиться на новом месте, но и преодолеть трудный путь к согласной, спокойной совместной жизни. Когда мне бывал нужен покой и я должен был остаться один, Бригитта умела объяснить это старой женщине, в таких случаях она была очень кстати и вступалась за меня, а мне намекала на некоторые потребности и желания матери, о которых я бы сам ни за что не догадался, мать же никогда бы мне о них не сообщила. Так что вскоре у нас появился маленький домашний очаг и домашний уют, другой и более скромный, нежели тот, каким я прежде представлял себе свой дом, но добротный и достаточно красивый для человека, который и сам достиг в жизни не Бог весть чего.

Теперь мама познакомилась и с моей музыкой. Не все она одобряла, о большинстве вещей молчала, однако она увидела и поверила, что это не времяпрепровождение и не забава, а серьезный труд, и вообще, к своему удивлению, нашла нашу музыкантскую жизнь, которую представляла себе весьма легкомысленной, не менее бюргерски-трудолюбивой, чем та, какую вел, скажем, покойный папа. Теперь мы могли свободнее говорить и о нем, и постепенно я услышал тысячи историй про него и про нее, про дедушек и бабушек и про мои собственные детские годы. Прошлое и семья были мне дороги и интересны, я больше не чувствовал себя вне этого круга. Матушка в свою очередь научилась не мешать мне и сохранять доверие, даже когда в часы работы я запирался и делался раздражительным. С моим отцом ей жилось очень хорошо, тем суровее было для нее испытание в шнибелевское время, теперь она вновь обрела доверие и постепенно перестала говорить, что стареет и становится одинокой.