Герман Гессе - Гертруда

В течение осени моя опера была закончена. Как раз тогда я однажды встретил в концерте господина Имтора. Он поздоровался со мной сердечно и несколько удивленно, так как не знал, что я вернулся в город. Только слышал, что у меня умер отец и что с тех пор я живу у себя на родине.

— А как поживает фройляйн Гертруда? — спросил я как мог спокойней.

— О, вам надо прийти и посмотреть самому. В начале ноября должна состояться ее свадьба, и мы твердо рассчитываем на вас.

— Спасибо, господин Имтор. А какие вести от Муота?

— У него все хорошо. Вы знаете, я не вполне одобряю этот брак. Мне давно хотелось как-нибудь расспросить вас о господине Муоте. В той мере, в какой я его знаю, мне его упрекнуть не в чем. Но я всякое про него слышал: говорят, у него было много историй с женщинами. Можете вы мне что-нибудь об этом сказать?

— Нет, господин Имтор. Да это и не имеет смысла. Навряд ли ваша дочь переменит свое решение на основании слухов. Господин Муот мой друг, и я буду рад, если он найдет свое счастье.

— Да, да. Так мы скоро опять увидим вас у себя?

— Думаю, да. До свидания, господин Имтор.

Совсем немного времени прошло с тех пор, когда я готов был сделать все, чтобы помешать союзу этих двоих, — не из зависти или в надежде, что Гертруда все-таки еще может отдать предпочтение мне, а потому, что был убежден и верил в свое предчувствие: ничего хорошего у них не выйдет. Я думал о меланхолии Муота с оттенком самоистязания, о его раздражительности, о деликатности Гертруды и еще достаточно хорошо помнил Марион и Лотту.

Теперь я думал иначе. Крушение всей моей жизни, полгода душевного одиночества и сознательное прощание с молодостью произвели во мне перемену.

Теперь я был того мнения, что нелепо и опасно поднимать руку на судьбу других людей, к тому же у меня не было причин считать свою руку легкой, а себя самого — помощником и знатоком людей, после того как все мои попытки в этом направлении потерпели неудачу и жестоко меня посрамили. Я и теперь еще сильно сомневаюсь в способности человека как-то сознательно строить и формировать свою жизнь и жизнь других. Можно приобрести деньги, стяжать почести и ордена, но счастье или несчастье не приобретают, ни для себя, ни для других. Можно лишь принять то, что приходит, правда, принять это можно совершенно по-разному. Что касалось меня, то я больше не хотел делать насильственные попытки повернуть свою жизнь на солнечную сторону, а решил принять предназначенное мне, в меру сил с ним справиться и обратить во благо.

Пусть жизнь и не зависит от подобных медитаций и движется, невзирая на них, все-таки честные решения и мысли поселяют мир в душе и помогают перенести неотвратимое. По крайней мере, так мне кажется задним числом: с тех пор, как я смирился и осознал незначительность моего личного самочувствия, жизнь стала обходиться со мной поласковей.

Иногда нечто такое, чего ты не мог достичь никаким упорством и никакими усилиями, неожиданно приходит к тебе само — это я вскоре узнал на примере моих отношений с матерью. Я каждый месяц писал ей, но с некоторых пор не получал ответа. Случись с ней какая-нибудь беда, я бы об этом знал, поэтому я мало думал о ней и продолжал писать свои письма, короткие сообщения о том, как я поживаю, к которым всякий раз присовокуплял любезные поклоны фройляйн Шнибель.

В последнее время эти поклоны больше не передавались. Двум женщинам слишком хорошо жилось, и они не вынесли исполнения своих желаний. Благополучие особенно ударило в голову фройляйн Шнибель. Сразу после моего отъезда она с триумфом водворилась на плацдарме одержанной победы и устроилась на жительство в нашем доме. Теперь она обитала у своей старой подруги и кузины и как счастье, вполне заслуженное долгими годами лишений, воспринимала возможность наслаждаться уютом и чваниться в качестве совладелицы солидного благоустроенного дома. Не то чтобы она завела дорогостоящие привычки или пустилась в мотовство — для этого она слишком долго жила в стесненных условиях, почти что в бедности. Она не стала носить более изысканные платья и спать на более тонком белье, зато лишь теперь принялась по-настоящему хозяйничать и экономить, благо это имело смысл и здесь было что экономить. Но от чего она не желала отказаться, так это от власти и влияния. Обе служанки должны были повиноваться ей в той же мере, что и моей матери, да и перед остальными слугами, перед мастеровыми, почтальонами она выступала как барыня. И постепенно, поскольку страсти отнюдь не гаснут с их удовлетворением, она простерла свое властолюбие и на такие дела, в каких мать уже не с такой готовностью ей уступала. Она желала, чтобы визиты, которые наносились моей матери, были одновременно визитами и к ней тоже, и не терпела, чтобы матушка кого-то у себя принимала, а она бы при сем не присутствовала. Она желала, чтобы письма, особенно от меня, ей не пересказывали, приводя оттуда лишь выдержки, а давали читать самой. И в конце концов она обнаружила, что, в доме моей матери многое велось, устраивалось и управлялось совсем не так, как бы она считала нужным. Прежде всего, надзор за слугами казался ей недостаточно строгим. Если одна служанка проводила вечер вне дома, другая слишком долго беседовала с почтальоном, если кухарка просила отпустить ее на воскресенье, то фройляйн Шнибель строжайше выговаривала матери за ее снисходительность и читала ей длинные наставления о рачительном ведении хозяйства, Кроме того, ей было ужасно тяжело смотреть, сколь часто и грубо нарушались правила бережливости. В дом опять привезли уголь, в счете кухарки опять значится слишком много яиц! Она серьезно и яростно на это нападала. Тут-то между подругами и начался разлад.