Анастасия Цветаева: AMOR

Жевать научилась – долго; слюна с хлебом, высохнув – камень…

Позже, на ДВК [2] Дальневосточный край (ДВК – устаревшая аббревиатура.) , увидав глину – загорелась желанием лепить! Глины много… После работы вылепила мужское лицо, с усами, на кого‑то похожее… На кого же? Все больше. И вдруг – понял а… Смяла и бросила. И больше не стала… Никогда!

В тюрьме – писались, слагались – в пространство, не на бумагу, прямо в память написанные стихи. Ника помнила их и, наверное, никогда не позабудет.

…Как странно начинать писать стихи,

Которым, может, век не прозвучать…

Так будьте же, слова мои, тихи,

На вас тюремная лежит печать.

Я мухою любуюсь на стекле.

Легчайших крыльев тонкая слюда

На нераспахнутом блестит окне,

В окно стремясь, в окно, летя, туда,

Где осени невиданной руно.

С лазурью неба празднует союз,

В нераскрывающееся окно,

Куда я телом слабым горько рвусь.

Я рвусь ещё туда, где Бонивар [3] Бонивар – герой одиночного заключения в Шильонском замке на Женевском озере. ("Шильонский узник" Байрона.) , –

В темницу, короновану тобой,

О одиночество! Бесценный дар!

Молю о нем, – отказано судьбой.

Да, это Дантов ад. Тела, тела…

Поют и ссорятся, едят и пьют.

Какому испытанью предала

Меня судьба! Года, года пройдут

До дня, когда увижу дорогих

Моей душе. Их лица, имена

Не тщись сказать, мой слабосильный стих,

Какие наступили времена!

Рахили плач по всей родной земле,

Дорожный эпос, неизвестный путь,

Мороз и голод, вши – и на коне

Чума и тиф догонят где‑нибудь…

– О Боже! Помоги принять не так

Свою судьбу! Не как змея из‑под копыта!

Ведь это Книга Царств торжественно раскрыта,

А к солнцу нет пути, как через мрак!

…Как странно начинать писать стихи,

Которым, может, век не прозвучать…

Так будьте же, слова мои, тихи,

На вас тюремная лежит печать.

Жизнь в тюрьме… Все живо в Нике – лица конвоиров и тех, кто её допрашивал…

Один следователь (нос с дворянской горбинкой, читал Герцена), другой – менее грамотен, ошибки поправляла ему в протоколе. Какой‑то её ответ вынудил у него восклицание: "Стерва!" "После таких слов прекращаю отвечать на вопросы", – ответила она.

Видно, её собеседник по природе агрессивен не был. Он встал, сказал: "Идёмте" – и они пошли. В блоке, куда он её запер, – плоский шкапчик, узкий настолько, что сесть в нем было нельзя. Ника пристроилась в положении между стоянием и "на корточках", но усталость была так велика (ведь следователи менялись, отсидев им положенное, она же была бессменно и отвечала на вопросы две смены – и уже началась третья – часов шестнадцать, дожно быть). В этой странной позе Ника мгновенно уснула, остро отдыхая, успела спросить – Сон? Вечность? – спросить о том – верно ли она отвечает. Сон поглотил её, и – в ответ, в условной мгновенности в воздухе бокса и сна проявилось крупно золотистое число 17. Хорошее число, по каббале ею любимое.

И тотчас же щелкнул запор и голос сказал: "Идите!"

Она не проспала, должно быть, и пяти минут, но шла, освеженная. Они вошли в кабинет. Не садясь, следователь спросил:

– Будете отвечать?

– Нет, – сказала Ника так же быстро. – Вы ж употребляете такие выражения.

– Идёмте! – как‑то сразу устав, сказал младший следователь – и они пошли.

Во втором боксе было тоже тесно, и Ника сразу уснула, радуясь отдыху. Она ничего не спросила, и никакое число не явилось. Минут десять проспала. Вскоре следователь открыл бокс, спросил:

– Что вам от меня нужно?

– Мне от вас? – удивилась Ника тоном Алисы из Льюиса Кэррола. – Я бы хотела понять, что вал"от меня нужно…

– Чтобы я извинился, что ли? – озадаченно спросил он.

– Вы напишите в протоколе, после какого слова я отказалась отвечать.

Ответ был вполне неожидан:

– Что я, дурак, что ли?

Умиленная таким ответом, Ника села на стул. Сел и он – и их "собеседование" продолжилось.

В тот же вечер?.. Нет, позже, в камере сидя, она – в воздух – написала стихотворение. Назвала –

СЮИТА ТЮРЕМНАЯ

Убоги милости тюрьмы!

Искусственного чая кружка, –

И как же сахар любим мы,

И черный хлеб с горбушкой!

В обед – какой‑то будет суп,

На ужин – пшенная ли каша?

Или горох? Служитель – груб,

И уж полна параша.

Но есть свой пир и у чумы, –

Во двор, прогулка пред обедом,

Пить пенящийся пунш зимы,

Закусывать – беседой.

А в живописи – высоты

Такой лишь достигает – Детство, –