Марсель Швоб - Крестовый поход детей

Если ты не послушаешь меня, я не перестану чтить тебя свежими кувшинами; но когда начнут появляться плоды, я принужден буду вставать на рассвете, чтоб незаметно вскрывать все новые смоквы и красить их внутри хорошим тирским пурпуром.

Я горшечник; вывертев дно кувшина и вылепив ему пузо из золотистой глины, я наполнил его плодами для бога садов. Но он загляделся на дрожащую листву, боясь, чтобы воры не пробили стены. Ночью сони украдкой всунули рыльца свои в яблоки и изгрызли их до самых семян. Робкие, они в четвертом часу махали своими пушистыми хвостами, белыми и черными. На рассвете птицы Афродиты взмостились на фиолетовые края моего глиняного горшка, топорща переливчатые перья своих шеек. В трепетный полдень молодая девушка подошла одна к богу с венками из гиацинтов. И, заметив меня, склонившегося из-за бука, она, не глядя на меня, увенчала кувшин пустой, без плодов. Пусть сердится бог, лишенный цветов, пусть яблоки мои грызут сони, пусть птицы Афродиты склоняют друг к другу свои нежные головки! Я вплел в свои волосы свежие гиацинты и до следующего полудня буду ждать венчательницу кувшинов.

О, Манния, приди, накажи этого наглеца хорошим пафлогонским бичом. Я купил его за десять мин у финикийских купцов, и он не голодал у меня. Пусть он скажет, давали ли ему повара маслины и соленую рыбу. Он набил себе брюхо жареными желудками с начинкой, угрями из копаисского озера, жирными сырами, на которых был еще след ивовой плетенки. Он распивал несмешанное вино, что я бережно хранил в пахучих козьих мехах. Он опорожнил мои склянки с сирийским бальзамом, и его туника стала фиолетовой от пурпура: никогда стиральщицы не мочили ее в чанах. Его волосы разбросаны, будто пучки золотых ниток; цирюльник не касался их своими ножницами. Мои женщины каждый день выдергивают волоски с его тела, и красный язык лампы лижет его кожу. Его чресла белее, чем моя шее или круп львиц из слоновой кости на рукоятках ножей.

Клянусь своей душою, он в один вечер выпил столько вина из моих кратеров, сколько тесмофорийские посвященные в течение трех дней мистерий. Я думал, что он храпит, растянувшись где-нибудь возле кухонь, и хотел уж попросить толкачей потереть ему в наказание губы пестом; расплатился бы он за свое пьянство едким вкусом тертого чеснока. Но я нашел его шатающимся, с посоловелыми глазами, с моим серебряным зеркалом в руке; и этот трижды нечистый, украв из моей шкатулки с драгоценностями одного из моих золотых кузнечиков, вколол его себе в курчавые волосы. Потом, стоя на одной ноге, одолеваемый винными парами, он стал обвивать себе бедра кисейным покрывалом, которое я, обыкновенно, одеваю под белую шерстяную тунику, когда хожу с подругами смотреть на праздник Адониса.

Чистым и светлым маслом горит светильник с новым фитилем против вечерней звезды. Порог усыпан розами, которых не унесли с собою дети. Танцовщицы колышут последними факелами, протягивающими в сумрак свои огненные персты. Маленький флейтщик выдул еще три пронзительных ноты из своей костяной флейты. Носильщики принесли ящики, полные прозрачных браслетов для ног. Один вымазал сажей лицо и спел мне шутливую песню своего дема. Две женщины в красных покрывалах улыбаются в тихих сумерках, натирая румянами руки.

Подымается вечерняя звезда и закрываются тяжелые цветы. У большого винного чана, покрытого резным камнем, уселся смехун-ребенок, светлые ножки которого обуты в золотые сандалии. Он отряхает сосновый факел — и алые пряди рассыпались во тьме. Уста его полуоткрыты, словно вскрывшийся плод. Он чихает влево и металл звенит у его ног. Я знаю, что в один прыжок он исчезнет.

Ио! Вот приближается желтое покрывало девы! Женщины под руку ведут ее.

Унесите факелы! Брачное ложе ждет ее, и я поведу ее к мягкому блеску пурпурных тканей. По! Погрузите в ароматное масло фитиль светильника. С тихим треском умирает огонь. Погасите факелы! О, невеста моя, к груди своей подымаю я тебя: пусть ноги твои не коснутся роз, что лежат на пороге.

Я молю тех, что будут читать эти строки, разыскать моего жестокого раба. Он убежал из моего покоя после полуночи во втором часу.

Я купила его в вифинском городе, и он благоухал бальзамом своей страны. Его волосы были длинны, и сладки были губы его. Мы сели на судно, тонкое, как шелуха фасоли. И бородатые матросы запретили нам срезать волосы, боясь бури; они бросили в море пятнистую кошку при мерцающем свете новолуния. Маленькие плоты и холщовые паруса несли нас по черным волнам Понтийского моря до берегов Фракии, где морская пена окрашена в пурпур и шафран, когда восходит солнце. И мы тоже проплыли мимо Цикладских островов и прибыли на остров Родос. Недалеко от него мы вышли из нашей тонкой скорлупки на другой островок, имени которого я не назову никогда. Ибо пещеры там скрыты бурой травою и усеяны зеленым златохворостом, луга мягки, как молоко, и все ягоды на кустах, красны ли они, как капли крови, светлы ли, как хрусталь, или черны, как головы ласточек, полны восхитительно сладкого сока, оживляющего душу. Я буду молчать, как немая, об этом городе, словно посвященная в мистерии. Он полон блаженства; и никогда там не бывает теней. Я там целое лето любила. Осенью плоская лодка унесла нас в эти места. Мои дела были запущены, и я хотела достать денег, чтоб одеть его в тунику из тонкого виссона. Я подарила ему золотые браслеты и палочки из янтаря и камней, что блестят в полумраке.