Герберт Бейтс - Пикник - сборник

— Мистер Лаббок только что отказался от столика. Сказал, сегодня не приедет.

На него нахлынули тоска и одиночество. Ему больше не хотелось убить Лаббока. От мысли, что он не увидит Стеллу Говард, пусть даже как действующее лицо в сцене скандала, на него опять нашел морок, только уже совсем другой. Словно он и Стелла были муж и жена или любовники, и вот теперь она ушла от него. Ему даже казалось, что это она погибла в том несчастном случае, а не Лаббок.

Всю неделю до следующей субботы его терзали противоположные чувства: ему хотелось и убить Лаббока, и как бы воскресить Стеллу Говард из мертвых. Бесплодность этих неотступных мыслей была так мучительна, что впервые в жизни он начал прикладываться к рюмке. В те вечера, когда в гостинице было мало народу, он подолгу простаивал в погребе с рюмкой в руках и глядел невидящими глазами в полумрак.

Вино почти не помогало; просто от него казалось, что дни ползут не так медленно и что до субботы не так далеко.

А суббота преподнесла ему новый сюрприз. В половине седьмого он проходил через бар и вдруг услышал голос Лаббока, почему-то не такой зычный, как всегда, а потом увидел у стойки и его самого. Вечер был холодный, ветреный, и казалось, что голос Лаббока вот-вот сломается, в нем словно отдавалась жалоба сосен вокруг гостиницы, которые раскачивались на ветру.

— А, старина Пей-Гуляй! Как делишки, приятель? — Лаббок с похоронным видом поднял стаканчик и погрозил ему толстым пальцем. — Что-то ты, парень, вроде побледнел, осунулся. Надо побольше джина пить, сразу оживешь!

— Добрый вечер, сэр.

— Пей джин, слышишь, никакая простуда сроду не возьмет.

Пей-Гуляю не хотелось разговаривать; он пошел прочь из бара.

— Эй, погоди, куда ты? Поди на минутку.

Пей-Гуляй неподвижно стоял в дверях, а в голове все вертелся и вертелся вопрос: где же Стелла? За спиной Лаббока бармен делал вид, что старательно трет стойку, которая и без того сияла. Пей-Гуляй произнес спокойным голосом, причем руки его, как ни странно, тоже успокоились:

— Я только что в погреб ходил. Принес вам вино. Вы ведь красное будете, как всегда?

— Я сегодня ужинать не буду. Ну его к черту, никакого аппетита.

Пей-Гуляй глядел в глаза Лаббоку и чувствовал, что весь натягивается как струна, что вот-вот задохнется от вновь вспыхнувшей ярой ненависти к этому человеку.

— Ваша дама разве сегодня не приедет, сэр?

— Дама… сволочь она, а не дама. Пусть катится сам знаешь куда…

Лаббока словно прорвало — от вина он вроде бы стал другим, наглость и хамство уже не казались такими непрошибаемо оскорбительными, ему хотелось что-то понять в себе, открыть душу, — и постепенно из его косноязычной околесицы стало проясняться, что он и Стелла Говард весь день без продыху ссорились. Из-за чего — Пей-Гуляй никак не мог уловить, Лаббок ходил кругами и без конца талдычил одно и то же, но вдруг он произнес слова, от которых Пей-Гуляй впал в столбняк:

— Красные розы. Этот стервец каждую неделю посылает ей красные розы. Хоть бы раз пропустил, сука. Весь дом ими заставлен, плюнуть некуда — везде красные розы…

Руки у Пей-Гуляя затряслись; сухожилия сводило судорогой, словно под действием сильного электрического тока. Язык свернулся змейкой и прижался к зеву, а Лаббок знай бубнил:

— Все они шлюхи, гнусные, поганые шлюхи. Ты им даришь весь мир, а они что? Спокойненько его берут, а потом хрясть тебе обратно в морду — дескать, подавись им. Суки, падлы, потаскухи, все до одной, переспать с ними и нахрен их…

Пей-Гуляй не мог больше слушать, он круто повернулся вышел из бара и спустился во двор. Стемнело сегодня рано, налетающий порывами ветер швырял в лицо мелкий острый дождь. Сосны трещали, казалось, это взрываются ракеты шумного фейерверка. Он стоял под соснами, трясясь как в лихорадке, сам не сознавая, о чем думает, даже не спрашивая себя, знает ли Лаббок, кто посылает цветы, ну а если даже и знает, так ли уж это важно.

Он весь сосредоточился на одном. Он в мельчайших подробностях увидел несчастный случай, который должен произойти. Все было до изумления просто.

Он невольно огляделся вокруг, ища машину Лаббока, и увидел ее в самом начале подъездной дорожки под раскидистым каштаном — большой черный «мерседес». «Мерседес» стоял один, народ еще не успел съехаться, и Пей-Гуляй, не колеблясь, двинулся к машине; руки его все так же отчаянно тряслись, он не мог их укротить и был словно в бреду, звуки не доходили до сознания, и когда ветер срывал вдруг с дерева каштаны и бросал их на асфальт, он ничего не замечал и не слышал.