Ричард Олдингтон: Прощайте, воспоминания: сборник

— В чем дело, Брендон? Что случилось?

— По-моему, это газовые снаряды! — кричал Брендон в ответ. — Они пустили газ по всей линии фронта!

Да, это было так. Над холмами повисло густое облако, оно медленно оседало, и в воздухе уже пахло фосгеном.

Полковник приказал немедленно надеть противогазы и поспешил на передовую. Три рабочие команды из батальона были застигнуты врасплох: люди не успели вовремя надеть газовые маски. Кроме того, многие солдаты были ранены осколками снарядов и тотчас же отравлены газами.

В суматохе Брендона забыли снять с поста, и он простоял на своем месте почти все утро. Мимо нескончаемой вереницей тянулись носилки, а на них — раненые, корчившиеся в мучительной агонии, обезумевшие люди, отчаянно, с пеной на губах ловившие ртом воздух, неподвижные тела, прикрытые одеялами. Проходя мимо Брендона, санитары выкрикивали имена тех, кто лежал на носилках.

Воспоминания о рассветах неотступно преследуют меня. Не о тех давних рассветах, когда я впервые увидел в прозрачной дали шпили Флоренции или лиловатые горы Равелло на фоне золотого неба; и не о тех рассветах, когда, оторвавшись от нежной возлюбленной, еще хмельной от желаний, еще ощущая поцелуи на губах и веках, я смотрел на серебристые крыши Лондона, залитые прохладными волнами света, и слушал чириканье первых воробьев в густой листве платанов.

Я помню тяжкое пробуждение зимой на сеновале во французской деревне, хмурые зимние звезды в просветах дырявой крыши, холодный блеск снега под первыми лучами солнца, обжигающий морозный воздух, иней от дыхания на одеяле.

Меня преследуют воспоминания о рассветах, мрачных или, словно в насмешку, прекрасных, встающих над хмурым полем, где строятся солдаты; о туманных весенних рассветах, которые я встречал в окопе, когда в смутных очертаниях проволочных заграждений мерещились мне фигуры ползущих немцев; о летних рассветах с их бездонно-синим небом, безмятежность которого казалась мне почти кощунственной в этом царстве страданий и горя.

Но есть среди них самый страшный, навсегда врезавшийся в память рассвет. Когда очертания окружающих предметов стали медленно выступать из темноты и мрак начал растворяться в мглистом утреннем свете, показались кучки людей с носилками; они медленно, неверными шагами, часто спотыкаясь, брели по разрушенной улице. Каждая группа на мгновение четко вырисовывалась на фоне посветлевшего на востоке неба: стальные каски, словно шлемы средневековых воинов, дула винтовок, торчащие за плечами, согнутые под тяжестью спины, носилки, на которых покачивается никому не нужный труп, прикрытый одеялом, и один из санитаров на ходу выкрикивает имя того, кто только вчера был человеком.

Последние месяцы войны казались каким-то диким сном. Почти каждую неделю приходили вести о победах и прорывах, но солдатам были теперь безразличны и успехи и поражения. То, что в тысяча девятьсот пятнадцатом или даже шестнадцатом году вызвало бы бурное ликование, теперь не возбуждало даже интереса. Война тянулась достаточно долго для того, чтобы все поняли ее бессмысленность. Страшное напряжение сил породило лишь безразличие.

Хотя на фронтах по-прежнему оставались огромные армии, яростные сражения первых лет войны уступили место мелким стычкам с арьергардами отступающего противника! Несмотря на то, что в этих стычках батальон терял не больше двух офицеров и семидесяти солдат, начальство после каждой такой «битвы» щедрой рукой раздавало награды. Брендон вспоминал те времена, когда борьба за окоп длиной в несколько сот ярдов стоила батальону половины личного состава и никто даже не помышлял о наградах.

Они шли по старым полям сражений, где последние бои отгремели еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Но и здесь их окружали те же унылые осенние картины: голые леса, изуродованные обстрелом, мертвые поля, разрушенные дома, сожженные церкви, голодные люди, дороги, усеянные трупами, дохлыми лошадьми, разбитыми орудиями, противотанковыми ружьями, пулеметами, винтовками, шинелями, противогазами, сумками, флягами и всяким другим хламом.

Если человек может превратиться в робота, то именно такая судьба постигла Брендона. В душе у него царили отчаяние, беспросветный ужас, мрак; он поглощал пищу, спал, двигался, участвовал в боях, подчиняясь приказам. Поскольку жизнь уподобилась смерти, смерть представлялась ему неким возвращением к жизни или — на худой конец — отдыхом.