Элинор Глин - Возрождение

Но что за мука — бесплодное ожидание!

Когда я уже лежал в кровати, пришел Буртон и дал мне лекарство, и хоть я и знал, что это усыпительное, я все же выпил его, я не мог больше вынеси всего этого.

Но я спал всего только до четырех, а теперь я сижу и записываю это и чувствую, что в воздухе носятся какие-то неведомые силы, что-то готовится. О когда же наступит день!

Я был разбужен пушечным выстрелом.

Я выскочил из кровати — да, выскочил. Во сне я видел, что немцы неожиданно атаковали наш окоп и что я, как раз, подобрал людей для окончательной вылазки, когда тяжелые орудия начали неожиданную бомбардировку. О, Боже, позволь мне встать и вовремя перескочить через край.

Я проснулся в диком возбуждении.

Да, это был пушечный выстрел.

Но начала ли снова Берта?

Что случилось?…

Я услышал гул на улице. На мой сильный звонок торопливо вошел Буртон. Сегодня я спал очень долго.

— Перемирие, сэр Николай, — радостно воскликнул он. — Это, все-таки, правда.

Перемирие? О, Боже!

Значит, наконец-то, наконец-то, мы победили и все это было не напрасно.

Я дрожал от волнения. Как я был поглощен своими личными делами, если не заметил надвигающиеся события. Теперь я вспоминаю, что в субботу, когда мы были у герцогини, Джордж Харкур телефонировал мне и сказал, что у него есть для меня новости, но тогда я не обратил на это внимания.

Во время завтрака я был слишком возбужден, чтобы снова начать беспокоиться об Алатее. Я примирился с тем, что она осталась у матери и, наверное, скоро будет дома.

В одиннадцать должен был придти окулист со своим мастером — если только им не помешает царящее по случаю перемирия возбуждение. Надеюсь, Алатея не придет как раз в это время.

Буртон расспросил ее горничную. Она ничего не знала о намерениях милэди, кроме того, что ей самой позволено было уйти на целый день.

Все слуги более или менее посходили с ума. Милый старина Пьер, как раз, только что был здесь и в своем восторге расцеловал меня в обе щеки.

(У него просто деревяшка, а не красивая, подобная настоящей, нога, как у меня, но теперь я изменю это.)

Антуан совсем не владеет собой — и один Бог знает, что делают остальные.

Я велел всем отправиться и посмотреть, что происходит, но Пьер заявил, что нельзя пренебрегать моим завтраком и что у них хватит времени после него.

Настало одиннадцать часов, пришел окулист и к завтраку у меня был второй глаз. Что за крики на улицах, что за страстная радость в воздухе!

Как окулист, так и его помощники обращали особое внимание на то, что они сдержали слово и пришли, несмотря на такой великий день. Моя благодарность и правда была велика. Но меня уже не охватила такая же радость, как та, когда мне одели ногу. Все было теперь поглощено ожиданием.

Что могло задержать Алатею?

Когда доктор, торопившийся присоединиться к ликующей толпе, ушел, я спокойно подошел к зеркалу. То, что я увидел, поразило меня.

Как искуссно делают теперь эти вещи! Если только я не поворачиваю взор в каком-нибудь невозможном направлении, то, по всей видимости, у меня два блестящих голубых глаза, с совершенно одинаковыми ресницами — шрапнельный осколок повредил только самое глазное яблоко, и к счастью, не задел веко, а за последний месяц глазная впадина чудесно зажила. Теперь я не буду больше внушать отвращение. Быть может… Но смогу ли я скоро заставить ее полюбить меня?

Но к чему все это?… Она не вернулась, надо что-то сделать.

Но кто мог бы сделать что-либо в этот день? Магазины были закрыты, почтовые конторы не работали, город сходил с ума от радости.

За завтраком я не ел, а глотал свою пищу, и меня поддерживало только спокойствие Буртона.

— Так вы не думаете, что что-нибудь случилось, Буртон?

— Нет, сэр Николай. Ее милость, без сомнения, у своих, и я не чувствую, чтобы что-нибудь было не в порядке. Во всяком случае, завтра возвратится ее светлость и тогда мы узнаем наверное. Не хотите ли вы выехать и посмотреть на толпу, сэр? Сегодня, правда, особенный день.

Но я отказался. Он должен выйти — они все могут уйти — я останусь и сам позабочусь о себе. Но я чувствовал, что милый старик не оставит меня.

Проходили часы, крики становились громче, толпа шла по направлению к Елисейским полям, чтобы посмотреть пушку, которую, как я слышал, притащили туда. Время от времени заходил Буртон, чтобы сообщить мне новости, исходившие снизу от консьержки.

Я телефонировал Морису — он был в диком восторге. Они собирались, как следует, отобедать в Ритце, а потом отправиться на улицу и потанцевать там вместе с народом. Не хотим ли мы (мы!) присоединится к ним?