Элинор Глин - Возрождение

Минуту она стояла неподвижно, мой костыль упал и я удерживал равновесие, держась за стол. Затем она протянула руку.

— Могу я помочь вам снова сесть? — предложила она.

Я позволил ей, мне хотелось почувствовать ее прикосновение, никогда прежде я не пожимал ее руки. Но когда я почувствовал, что она ведет меня к креслу, меня охватило безумнейшее желание схватить ее, сорвать эти очки, целовать прекрасные голубые глаза, которые они скрывали, крепко прижать к груди ее хрупкое тело и сказать ей, что я люблю ее и хочу держать ее так, мою и ничью больше на свете… Боже мой, что я пишу. Я должен подавить эту глупость… я должен быть здравомыслящ. Но… что за переживание. Сильнейшее испытанное мною в жизни из-за женщины.

Когда я снова уселся в кресло, на минуту все исчезло, а затем я услышал голос мисс Шарп, в котором звучало что-то — не беспокойство ли? — говоривший: «Пожалуйста, выпейте брэнди». Должно быть она сходила в столовую и, взяв на буфете графин и стакан, налила его, пока я был без сознания.

Я взял его в снова сказал:

— Мне ужасно жаль, что я такой осел.

— Если вы теперь хорошо себя чувствуете, я должна вернуться к работе, — заметила она.

Я кивнул и она тихо вышла из комнаты. Оставшись один, я напряг всю свою волю, чтобы успокоиться, и проанализировал положение. Мисс Шарп презирает меня и если она решит уйти, я не смогу удержать ее никакими средствами. Сохранить ее присутствие я смогу, только продолжая роль холодного работодателя, а для этого я должен видеть ее возможно меньше, так как сильное, вызываемое ею во мне, волнение отзывается на моих издерганных нервах — и при всем желании вести себя, как порядочный, равнодушный человек — я не могу сделать это благодаря физической слабости, и принужден строить из себя совершеннейшего дурака.

Даже в тревожные, предшествующие атаке, минуты я никогда не испытывал этой ужасной малодушной дрожи. Я знаю, что значит трусость, я испытал ее в тот день, когда я совершил вещь, за которую меня наградили Крестом Виктории. Но сейчас это не совсем-то трусость. Хотел бы я знать, в чем дело, чтобы подавить это чувство в себе.

О! если бы только я снова мог драться — это было лучшим испытанным мною в жизни!.. ее смыслом! ее смыслом! Это то, что заставляет нас действовать как следует. Не помню, чтобы я чувствовал какое-либо особое возбуждение — сражения казались частью обыденной работы, — но как после этого спалось, сколько удовольствия доставляло все решительно!

Не будет ли лучше совсем покончить с этим и уйти совершенно? Но куда же я уйду? Ведь «Я» не умер. Я начинаю верить в перевоплощение.

Случались такие странные вещи. Думаю, что мне суждено родиться таким же безобразным, как сейчас. Мне нужно послать за книгами на эту тему и прочесть их, может быть это успокоит меня.

Вчера вернулась герцогиня. Сегодня среди дня я съезжу повидать ее, думаю, что она сможет посоветовать мне какое-нибудь действительно полезное дело. Так гнусно оставаться в бездействии. Что она сказала? Да, помню, что я могу молиться, а у нее нет времени, но милостивый Бог поймет это. Хотел бы я знать, понимает ли Он меня? Или я настолько никуда не гожусь, что Он и не заботится обо мне?

Герцогиня была так рада увидеть меня, что расцеловала меня в обе щеки.

— Тебе лучше, Николай, — сказала она. — Как я тебе уже говорила, война окончится благополучно! — А затем спросила: — А как книга? Она должна была быть уже кончена, но мне говорили, что ты работаешь порывами.

Мои мысли обратились к Морису как к связующему звену — должно быть, герцогиня видела его, но я сам последнее время очень мало встречался с Морисом, — как он мог знать, что я работаю порывами.

— Это сказал вам Морис? — спросил я.

— Морис? — ее милые глаза широко раскрылись, у нее была привычка иногда, снимая очки, щурить их. — Не предполагаешь ли ты, что я была на пикнике, сын мой, и повстречалась с Морисом?

Я не посмел спросить, кто был ее осведомителем.

— Да, я работаю несколько дней подряд, а потом у меня нет больше мыслей. Как бы то ни было, это довольно-таки жалкий труд и не похоже, что он найдет издателя.

— Доволен ты своей секретаршей?

Это было сказано с видом полнейшего равнодушия. Тут не заключалось значения, которое вложила бы в свой тон мадам де Клерте.

— Да. Она удивительно прилежна — невозможно ни на мгновение оторвать ее от ее работы. Думаю, что она считает меня жалким созданием.

Глаза герцогини, теперь полуприкрытые, зорко наблюдали за мной.