Франц Кафка - Неизвестный Кафка

8.16.Пустые поля, пустые пространства, сквозь туман — бледная зелень луны.

8.17.Он покидает дом, он оказывается на улице, лошадь готова, слуга держит стремя, он скачет в гулкой пустоте.

1. В школе меня считали глупым, но не самым глупым. И если некоторые учителя тем не менее уверяли моих родителей в последнем, то делали это в ослеплении, свойственном многим людям, ощущающим себя повелителями мира, поскольку они способны выносить такие предельно суровые приговоры.

Но глупость моя была общепризнанна, и для этого действительно имелись веские основания, на которые легко можно было указать, если бы, скажем, нужно было проинформировать обо мне какого-нибудь постороннего, получившего не совсем обычное первое впечатление от меня и не пожелавшего скрыть это от других.

Тогда это часто заставляло меня злиться и плакать. Только в такие мгновения я испытывал неуверенность перед трудностями настоящего и страх перед трудностями будущего; правда, и неуверенность, и страх были теоретическими, ибо когда доходило до дела, у меня тут же появлялись и уверенность, и бесстрашие, то есть все было почти как у актера, с разбегу выскакивающего из-за кулис и, далеко не дойдя до середины сцены, на мгновение останавливающегося, приложив, как я, руки ко лбу, в то время как страсть, которая должна быть явлена непосредственно вслед за этим, разрастается в нем так, что он не может ее скрыть, как ни щурит глаза и как ни кусает губы. Эта наполовину прошедшая неуверенность настоящего поддерживает возникающую страсть, а страсть усиливает неуверенность. И безостановочно образуется новая неуверенность, охватывающая и старую, и эту страсть, и нас самих. Поэтому знакомства с новыми людьми меня удручали. Меня беспокоило, даже когда некоторые бросали взгляд на мой нос — так, как из какого-нибудь маленького домика смотрят в подзорную трубу на море, или на горный хребет, или даже в пустое пространство. И тогда звучали смехотворные утверждения, статистические бредни, географические ошибки, лжеучения, столь же бессмысленные, сколь и непозволительные — или разумные политические воззрения, заслуживающие внимания мнения о текущих событиях, похвальные догадки, почти одинаково поражавшие и общество, и оратора, и это подтверждалось опять-таки взглядами, руками, хватавшимися за край стола, и вскакиваниями со стульев. Но когда они начинали все это проделывать, они сразу же переставали пристально и строго смотреть на говорящего, ибо их туловища самопроизвольно меняли привычное положение, отклоняясь вперед или назад. Некоторые буквально забывали о своей одежде (сгибали под острым углом колени, упираясь в пол только носками штиблет, или с силой сжимали на груди пиджаки, комкая материю), другие — нет; многие начинали вертеть в пальцах пенсне, веер, карандаш, лорнет, сигарету, и у большинства, даже если у них была толстая кожа, все-таки краснели лица. Их взгляды соскальзывали с нас, как падает вниз поднятая рука.

Я погружался в обычное для меня состояние, я мог выбирать: подождать, чтобы потом слушать их, или уйти и лечь спать, к чему я всегда был расположен, ибо часто в силу своей робости чувствовал сонливость. Это было похоже на большой перерыв между танцами, в который лишь немногие решаются уйти, а большинство стоят или сидят там и сям, пока музыканты, о которых никто не думает, где-то подкрепляются, перед тем как продолжить играть. Но не было того спокойствия, при котором каждый должен был заметить этот перерыв: в зале одновременно шло много балов. Мог ли я уйти, когда кто-то благодаря мне, благодаря какому-то воспоминанию, благодаря многому другому и, в сущности, благодаря всему тому, что связано со мной, был — пусть даже немного — взволнован и теперь только переживал все это волнение с самого начала, тронутый, быть может, каким-то рассказом или какой-то патриотической идеей? Его глаза и даже все его тело вместе с надетым на него платьем темнели, и слова пресекались… [отсутствуют приблизительно две страницы].

И сквозь это все я еще чувствовал страх, — страх перед человеком, которому я, не испытывая решительно никаких чувств, протянул руку, имени которого я, возможно, не узнал бы, если бы кто-то из друзей не окликнул его, и напротив которого я в конце концов сидел часами, будучи совершенно спокойным и лишь немного утомленным — как это обычно бывает с юношами — взглядами взрослого, которые, собственно говоря, редко были обращены только ко мне.