Сабахаттин Али - Избранное

Посредине площади построили качели, вокруг которых толпилось особенно много народу. На больших качелях, где помещалось сразу по десять человек, медленно раскачивались маленькие детишки в ослепительно ярких разноцветных одеждах. Взрослые садились в парные лодки-качели.

Постояв немного, Али предложил:

— Пойдемте покачаемся.

— Вы идите, а у меня голова кружится, — ответил Юсуф.

Али и Муаззез сели в освободившуюся лодку. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее раскачивались качели. Али налегал на веревки изо всех сил. А Муаззез, немного испуганная, раскрасневшаяся, с трудом удерживалась на своем сиденье. Как ни старался Али смотреть в сторону, как ни отворачивал голову, глаза его невольно обращались к Муаззез, и тогда его щеки становились такими же красными,^как у нее. Но Муаззез ничего не замечала. Каждый раз, когда лодка приближалась к земле, она улыбалась Юсуфу, который стоял неподалеку, прислонившись к дереву, и кивала ему головой.

В это время соседние качели остановились, и в них уселись Ихсан с Шакиром, сыном заводчика Хильми-бея. Юсуф сразу помрачнел. Хотя Шакиру не исполнилось еще и восемнадцати лет, он слыл кутилой и распутником и был грозой всего города. Шакир транжирил отцовские деньги на греческих проституток и измирских мальчиков. Ни один скандал в городе не обходился без его участия. Сегодня он надел темно-синюю рубашку, жилетку с двумя рядами пуговиц, на жилетку прицепил массивную золотую цепочку, вокруг фески щегольски повязал кружевной платок.

Ихсан, садясь в качели, заметил Юсуфа, кивнул ему и помахал рукой. Когда качели раскачались, Шакир с трудом сохранял равновесие. Видно было, что он сильно навеселе. Ихсан хотел его поддержать, но тот вырвался и с пьяным криком «Давай!» ухватился за веревки. Волосы его растрепались.

Юсуф побледнел. Шакир, расплывшись в масляной улыбке, уставился на Муаззез и, ошалело вертя головой, пытался уследить за взлетавшими в высоту качелями. Вдруг он сорвал с фески кружевной платок и бросил его в лодку Муаззез. Она испуганно вскрикнула. Али перестал раскачивать качели. Ихсан, поддерживая Шакира, которого совсем развезло, тщетно пытался остановить качели.

Когда Али и Муаззез сошли с качелей, Юсуф сказал:

— Вы идите домой, а мне надо сказать пару слов Ихсану.

Они отошли в сторону, Муаззез, ничего не подозревая, остановилась у лотка торговца сластями. Юсуф, подойдя к Ихсану, спросил:

— Послушай, Ихсан, что нужно этому сукину сыну?

Шакир, пытавшийся убрать под феску длинные сальные волосы, обернулся:

— Это кто сукин сын?

Привычным движением он потянулся к заднему карману. Но Юсуф опередил его и ударил кулаком по лицу. Шакир свалился на землю. Ихсан крепко схватил Юсуфа за руки и пытался его успокоить:

— Не надо, дорогой. Прошу тебя, Юсуф. Видишь, он нализался. Сейчас я его уведу.

Юсуф оттолкнул Ихсана и пнул ногой лежавшего на земле Шакира. Тут подбежали Али с Муаззез и увели Юсуфа. Шакир поднялся и хотел было броситься за ним, но Ихсан вместе с хозяином качелей удержали его и попытались отобрать у него револьвер. В это время подошел Хаджи Этхем, закадычный дружок Шакира.

— Я сам с ним справлюсь, — сказал он столпившимся вокруг людям и, взяв пьяного под руку, потащил за собой.

Хаджи Этхем был красивый дошлый парень. Двадцать лет назад, когда Этхему было четыре года, его родители, отправляясь в Мекку, взяли мальчика с собой, и с тех пор его стали звать Хаджи. Он был небогат, но денег у него всегда было больше, чем у других. Поговаривали, что этим он обязан своим богатым приятелям-кутилам, вроде Ихсана и Шакира, перед которыми угодничал и которым оказывал мелкие услуги, поставляя для кутежей девушек и мальчиков, что, впрочем, не мешало ему слыть отличным малым. Он слонялся без дела по городу так же, как и Шакир, обвязав феску кружевным платком.

У Шакира была своя компания. В их дела не вмешивались ни городские власти, ни полиция, и он и его дружки щедро умасливали их деньгами. Большинство в этой компании составляли люди довольно пожилые. Прокутив свои деньги, они жили теперь за счет рассказов о кутежах в прошлом, кормясь щедротами юнцов, которые не успели еще растранжирить свои деньги.

В городе они пользовались большим влиянием. Хотя от их былого богатства не осталось и следа, они всеми силами старались поддерживать свою прежнюю славу, и так как все они происходили из родовитых и знатных семей, это им в какой-то мере удавалось. В памяти у всех еще были живы воспоминания о старшей сестре такого-то и великолепных увеселениях, устраиваемых таким-то. Когда пожилые женщины попадали в особняк разорившегося богача, они вспоминали былые пиршества, им казалось, что они видят тень покойного бея и что с тех пор ничего не переменилось. А похотливый бездельник — опустившийся пьяница, был в их глазах самым прекрасным и достойным женихом, которого может пожелать себе девушка. О его распутстве чаще всего говорили как о заслуживающей сожаления, но извинительной слабости: «Что поделать? Молодость. Повзрослеет — образумится!» Между тем большинству этих «молодых людей» уже перевалило за сорок. Но даже в самых лучших семьях не было девушки, которую не отдали бы им в жены, если бы они того пожелали. Казалось, вся городская знать была связана вечным и нерушимым договором, который соблюдался, несмотря ни на какие перемены в положении и состоянии тех, кто принадлежал к ее кругу. Никому в голову не приходило отказать в чем-либо этим бейским сынкам, и пятнадцатилетних девушек — чистых, красивых — бросали в объятия седеющих, морально опустошенных и обычно больных дурными болезнями развратников, у которых за душой не было ни гроша. В их особняках разыгрывались потом тщательно скрываемые, но страшные драмы. Лишь одно спасало городских девушек от этой ужасной участи — бейские сынки неохотно женились, предпочитая жить с проститутками, и умирали от пуль и болезней раньше, чем, пресытившись жизнью, решали обзавестись женой.