Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

— Прокурор велел… мне поручили известить… — говорила она, улыбаясь и щуря свои красивые зеленоватые глаза. Когда она щурилась, ей легче было скрывать свои чувства.

— Меня кладут в больницу, — жалобно сказала Подзорова. — Я не могу…

— Дело очень важное, — уточнила Полина Филипповна доверительным тоном, как будто Подзорова слышала о нем в первый раз. — Вызвали всех свидетелей. Сегодня я принесу повестку, а там пусть власти решат.

Подзорова в это же время говорила то, о чем она уже рассказывала много раз другим людям, а именно о своей болезни, которая мучает ее целый месяц, о том, что врачи не могут прийти к единому мнению, что температура держится и помогает только аспирин, но короткое время. А если ее положат в стационар, то она, естественно, не сможет быть у прокурора, и, кроме того, она давно высказала свое мнение по делу, существо которого совершенно не переменилось. Ей хотелось, чтобы доводы, казавшиеся ясными, понятными, были точно так же ясны и понятны Полине Филипповне, которую Подзорова считала женщиной вздорной и опасной, тем более что эта вздорность была помножена на неукротимую энергию. И в то же время она не могла вполне отделаться от чувства жалости к ней. В пылу спора в глазах Полины Филипповны, женщины еще красивой, сохранившей изящество, несмотря на годы, проступало вдруг такое отчаяние, такая безнадежная тоска, как будто один шаг отделял ее от пропасти, она видела эту пропасть и сопротивлялась, чтобы не упасть, из последних сил.

Этих мгновений, когда отчаяние было видно, Подзорова не умела объяснить, потому что считала жизнь Полины Филипповны вполне благополучной.

— Я больна… больна… — повторяла она, — слабо себя чувствую. Я не могу.

Однако говорила она все это неуверенным тоном, потому что привыкла в разговорах и спорах уважать чужое желание и представлять себе душевное состояние говорившего. Эта привычка всю жизнь мешала ей, но она не могла от нее отделаться. И теперь, возражая Полине Филипповне, она в то же время прислушивалась к ней, и в один момент ей вновь показалось, что стоявшая перед ней крепкая, модно одетая женщина близка к отчаянию. Как будто она знала о себе такое, чего не знал никто, и это тайное знание было хуже любой казни.

Впечатление было столь отчетливым и сильным, что Подзорова растерялась вконец и, сославшись на больницу, все-таки обещала прийти. Полина Филипповна тотчас отступила, лихорадочное оживление сменилось у нее на лице усталостью, блеск в глазах погас, и через секунду уже никто бы не смог отличить ее в текучей толпе.

Возвратившись домой, она решила сделать то, что давно собиралась: пересмотреть все документы, отыскать старый разграничительный план участка, который был утвержден сразу после войны и затерялся в архивах. Тогда весь процесс стал бы делом техники. Она стала перелистывать пухлый альбом с фотографиями, где оказалось находившееся в самой крайней стадии ветхости, истонченное на сгибах и уголках ее свидетельство о рождении.

Чего только не было в альбоме! Ей попалась фотография, где они с Павликом были сняты в молодости. Она забыла про нее, но, отыскав, тотчас вспомнила, при каких обстоятельствах был сделан снимок. Фотографировал отец Павлика, когда они приехали в деревню; Павлик перед этим долго показывал отцу, где нажимать, а когда проявили, поднялся хохот. На первом снимке были ноги, на втором головы, вернее, макушки, на третьем руки, и только пятый или шестой снимок оказался удачным.

Конечно, этот снимок к делу не подошьешь и не покажешь прокурору, можно все испортить. Полина Филипповна хотела порвать фотографию, но вспомнила, что то же самое собиралась сделать много лет назад, и опять отложила, спрятав в черный конверт из плотной вощеной бумаги.

Потом бесцельно прошлась по комнате, вытерла пыль с серванта, тронула пальцами, наводя порядок, позолоченные рюмки, стоящие за стеклами, прикрыла дверцу нового шкафа со вставленным в нее ключом и полюбовалась полировкой. Перестелила скатерть, сменила воду цветам.

Сделав это и обретя душевное спокойствие, она хотела убрать фотографии, но раздумала, решила сменить зимние гардины на летние, принесла даже табуретку из кухни, но силы оставили ее, и она села на табуретку, уронив руки на колени и глядя не на фотографии, не на сервант, не на шкаф, а куда-то между полом и стеной, в угол, уловив точку, за которой задрожало, встрепенулось и мелькнуло прошлое.

Когда они с Павликом встретились, не было ни этого дома, ни участка. Только чистое поле и вдалеке приземистые темные постройки. А как она любила ту, прежнюю Сосновку, в ней как будто ощущалось больше простора, какого-то проселочного, деревенского покоя, не поколебленной временем старины.