Лев Квитко - Лям и Петрик

Его не трогали теперь заботы Переле о нем, ему было безразлично, как она к нему относится, по-прежнему или как к любому беженцу, каких здесь много, например как к той старой чете, которая отстала от всей массы бездомных и ютится в молельне. Все это его сейчас не занимало. Однако она здесь единственный близкий ему человек, с ней можно поговорить, посоветоваться; и затем, почему бы не иметь ее в виду, когда надо спрятать какие-то важные бумаги или листовки? Город кишит торговцами: «Купи, продай — барыш считай!»

Он заглядывал несколько раз на мельницу, останавливал рабочих, пытался затеять с ними разговор, но дело не клеилось. Они недоуменно переглядывались, забитые, изнуренные непомерным трудом. То же самое было и на заводе в Грушках: из прежних мало кто уцелел, а новички все придавлены, измучены.

А Переле занята чем-то далеким, чужим, озабочена и скрытна. Может быть, это из-за мачехи, которая полностью завладела ее отцом, а может, с ней стряслась другая беда. Кто знает? Но Петрику трудно вывести ее из оцепенения.

Она велит ему снять рубашку, чтобы натереть его уксусом и избавить от простуды, — ведь он хрипит. Петрик повинуется. Кажется, его широкая худая спина сама покряхтывает от удовольствия, когда маленькая ручка трет его. Уксус и холодит и жжет, аромат его будоражит. Петрик зажмурился, и ему представилось, как однажды вечером мать принесла какую-то мазь и вот так натирала его. Это было после тяжелого дня работы на лукьяновской мельнице. Петрик тогда сразу же блаженно уснул.

Вдруг несколько теплых капель обожгло ему спину. Он обернулся:

— Не плачь, Переле, я поправлюсь. Не плачь, родная.

Она ответила:

— Когда я узнала, что служанка забеременела, я сказала папе: «Если будет ребенок, я отравлюсь». Он промолчал. В городе уже шли сплетни и пересуды. На улице на меня показывали пальцами. Я не знала, куда деваться от стыда. Ты бы видел, как загордилась служанка. Она задрала нос, начала мною помыкать, приказывать мне. Она сообразила, что я не захочу огорчать отца, и покорюсь. Ее кривой глаз от радости чуть не вылез на лоб. Она издевалась надо мной на каждом шагу. У нее появились замашки заправской хозяйки и мачехи. Тогда я сказала папе: «Смотри, на кого ты меня променял. Если будет ребенок, помни, я покончу с собой». Он ответил: «Делай как знаешь». Я заболела, слегла, валялась в жару. А она стала меня гнать из дому, принялась кричать, что из-за меня ей, беременной, здесь душно, нечем дышать. Она старалась поссорить отца со мной. Однажды утром он зашел ко мне, чтобы перенести меня из моей комнаты в заднюю каморку, где мы раньше держали кур. Я чуть с ума не сошла. Он не смел смотреть мне в глаза. Он постарел, поседел, горести доконали его. Мне стало ясно, что она завлекла его, замучила и он не в силах от нее избавиться. Я подумала: «Она его изведет, лучше уж уступлю и перейду в маленькую каморку». Но когда поднялась с кровати и увидела, что она стоит на пороге кухни и ее кривой глаз радостно сверкает, я не выдержала и упала в обморок. А потом, когда папа привел меня в чувство, я кое-как выбралась из дому. Папа не помог мне и не провожал. Я нашла приют у чужих людей.

Петрик украдкой потер руки. Кусок хлеба, который принесла ему Переле, лежал рядом; можно поесть и заснуть.

Он еще несколько раз встречался с Переле в ее домике возле бойни. И она каждый раз проявляла заботу о нем. Однако ему стало невмоготу слушать ее россказни, они наводили на него тоску; «Он сказал… она сказала…»

Петрик уже раза два заходил к плотнику Шае Стельмаху, но все напрасно; о деле поговорить не удалось. Стельмах, заполучивший на фронте пулю в ногу, был слишком занят домашними делами и своей семьей, которую он полтора года не видал.

Но ведь уже завтра большой базар, надо обязательно поговорить. Петрик сидел у него в мастерской до тех пор, пока тот не закончил работу, потом они оба зашли в темную комнату, где Стельмах пообедал. Лишь после этого они отправились побродить и, не спеша беседуя, добрели до оврагов.

— Конечно, — сказал Стельмах, — надо подобрать подходящих ребят; разъяснить народу насчет помещиков, богачей, насчет войны… Конечно.

Он был в хорошем расположении духа, разговорчив, то и дело прерывал Петрика, который излагал план действий на завтрашнем базаре; не дослушав до конца, Стельмах высказывал свои особые соображения. Петрик с трудом уговорил его выслушать все внимательно.

— Конечно, выслушаю, — сказал Стельмах, — чтобы потом не стряслось какой-нибудь оказии.