А, наконец-то, так вот, значит, я какой!
Ну и какой я был?
Да никакой. Никто. Просто бедное, никому не принадлежавшее тело, которое ожидало, чтобы кто-то присвоил его себе.
— Москарда! — прошептал я после долгой паузы.
Он не шевельнулся. Продолжал смотреть на меня, оцепеневший.
Его ведь могли звать и иначе!
Там, в зеркале, он был как потерявшийся пес, без хозяина, без клички, его могли звать Флик или Флак — кто как пожелает. А он — он не знал ничего и себя самого не знал; он жил, просто чтобы жить, и не знал, что живет; у него билось сердце, а он и этого не знал, он дышал, и этого не знал тоже, он моргал, и не замечал этого.
Я смотрел на его рыжеватые волосы, на бледный, неподвижный, упрямый лоб, на его брови домиком, на зеленоватые глаза с радужкой, испещренной желтоватыми пятнышками (глаза были застывшие, без взгляда), на его нос, свернутый вправо, но красивый, орлиный, на рыжие усы, за которыми прятался рот, на твердый, выдающийся вперед подбородок.
Вот: такой он был, таким он был создан, такой он был масти, и он уже ничего не мог с этим поделать — как не мог стать, к примеру, другого роста! Конечно, он мог слегка изменить свой облик, сбрить, скажем, усы, но сейчас-то он был такой! А со временем он должен был стать лысым, морщинистым, дряхлым, беззубым, а какое-нибудь несчастье могло еще и изуродовать его — он мог обзавестись стеклянным глазом или деревянной ногой, — но сейчас-то он был такой!
Кто это был? Был ли это я? Или кто-нибудь другой? Он ведь мог быть кем угодно, тот, что в зеркале. И у другого могли быть такие же рыжеватые волосы, такие же брови домиком, такой же свернутый вправо нос — все это могло быть не только у меня, но и у другого, который был вовсе не я. Почему это должен быть непременно я, вон тот?
Пока я живу, я не вижу, какой я. Так с чего же я взял, что в этом теле живу я, что именно я воплощен в этом образе?
Он стоял передо мною, этот образ — почти нереальный, словно бы мне приснившийся. И я вполне мог и не знать, что это я. Мог же я ни разу в жизни не видеть себя в зеркале? Так что же, из-за этого в голове, которую я никогда не видел, не роились бы те же самые, мне принадлежавшие мысли? Конечно, роились бы, и еще столько всяких других! Так что же общего было у моих мыслей с этими волосами, с их цветом — ведь волосы могли быть другими: седыми, черными, белокурыми? А глаза, эти зеленоватые глаза, разве не могли они быть черными или голубыми, а нос — разве он не мог быть прямым или курносым? И мне вполне могло не нравиться это тело, которое я видел перед собой в зеркале! Да оно мне и не нравилось!
И тем не менее для всех окружающих я и был этими рыжеватыми волосами, этими зеленоватыми глазами, этим носом, то есть я и был этим телом, которое для меня не значило ничего. Решительно ничего! Это тело принадлежало всем, и всякий видел в нем того Москарду, какого ему хотелось видеть, — сегодня такого, завтра другого, в зависимости от случая и настроения. Ведь даже я сам… Вот именно — даже я сам! Разве сам я знал Москарду? Что я мог о нем знать? Я знал, какой он, лишь в ту минуту, когда на него смотрел, и это все. И если я не хотел быть таким, каким я его видел, и не хотел чувствовать себя таким, каким чувствовал, значит тот, кого я видел, был для меня чужой: незнакомец, который выглядел так, но мог выглядеть и иначе. Стоило мне отвести от него глаза, как он тут же становился другим, ведь он уже не был таким, каким был в детстве, и не был еще таким, каким станет в старости, — а я сегодня хотел видеть его таким, каким видел вчера! Я мог сделать так, чтобы в этой голове, упрямой и неподвижной, вдруг озарились, возникнув из темноты, самые разные картины: темнеющий под звездами лес, спокойный и таинственный; пустынный, подернутый болезненным белесым туманом морской рейд, посреди которого вдруг проступает при свете зари призрачное очертание корабля; кипящая жизнью улица, а над ней — раскаленный диск солнца, бросающий пурпурные отсветы на лица и высекающий разноцветные искры из витрин, зеркал, оконных стекол. Затем я гасил в своей голове эти картины, но голова как была, так и оставалась — упрямой, неподвижной, оцепенелой.
Кто же он был — тот, в зеркале? Да никто. Просто бедное тело, без имени, ожидающее, чтобы кто-нибудь его себе присвоил.
И вдруг, пока я так размышлял, случилась одна вещь, которая больше даже напугала меня, чем удивила! Я увидел, как помимо моей воли это тупое и оцепеневшее лицо, принадлежащее этому, как бы и не живущему, телу, исказилось в жалобной гримасе, сморщило нос, закатило глаза, выпятило губы, нахмурило брови, как будто собираясь заплакать, и, побыв в таком состоянии несколько мгновений, вдруг два раза содрогнулось, чихая.
Читать дальше