Я устремился темной улицей, порой бессмысленно толкаясь в неизвестные квартиры, куда меня даже не впускали или откуда меня тотчас же осторожно выпроваживали. И я устремлялся вновь в свое безвестное путешествие по темным улицам, будто увлекаемый неведомым течением. И недавно виденные мною лица неизвестных мне людей мелькали передо мной как будто в каком-то тумане, сплетаясь в причудливые хороводы. И меня бросало в тоску и смертельную скорбь от этого зрелища.
— Убийство не может быть ничьей привилегией! — вдруг проговорил я вслух стонущим голосом. — И не может служить средством ни для высоких, ни для низких целей. Ибо такая точка зрения, — вскрикнул я, — родит изувера, охотника за людьми! Вот я уже вижу его рождение на мостовых, обагренных кровью!
Я выскочил на середину улицы и, размахивая руками, крикнул мутным и слепым окнам:
— Камень сотрясается, чтоб родить зверя!
Два человека показались из-за поворота улицы, и фигура одного из них, низенькая и сутулая, отчетливо врезалась в мое сознание. Он подошел ко мне и взял меня за пуговицу.
— Если и камень сотрясается, — сказал я ему, — как выдержать мозгу человека?
Низенький заглянул в мои глаза, потом вынул из своего кармана темный пистолет и показал мне его.
— Ты думаешь, я стрелял из него в людей? — спросил он меня. — В полено березовое я стрелял из него. Там, на дворе! Все восемь пуль всадил. А потом пожалел: полено хорошее было, к чему, например, испортил?
И он вдруг швырнул свой пистолет к моим ногам.
— Не нужна мне эта падаль, — проговорил он с брезгливостью и побежал догонять своего спутника.
Я отшвырнул пистолет ногой прочь.
— А ты бы шел лучше в больницу, — крикнул мне низенький от угла. — Через два квартала, за угол налево! В больницу.
Я подошел к воротам соседнего дома и прислонился спиной в простенок.
— В больницу! В больницу! — крутилось в моем сознании.
Я услышал за моею спиной разговор, где-то там, на дворе, окутанном мутью. Говорили два голоса, один молодой и свежий, упругий и зеленый, как камыш. Другой с хрипотцой и, видимо, поврежденный вином.
— Ну и дела, — вздохнул молодой голос.
С хрипотцой отвечал:
— Чисто тебе столботворение Вавилонское! Как в ветхом ковчеге.
— Н-да-а!
— Это у них политическое междометие, — проговорил с хрипотцой лукавым тоном. — Энти стоят за придержание существующего беспорядка, а те за подражательность, как в американских присоединенных штатах.
— Н-да-а!
IX
Я взглянул на небо и увидел там на ясной лазури в сочетании золотых звезд:
— Я жизнь, а не смерть. Я прощение, а не убийство!
— В больницу! В больницу! — кто-то будто сказал мне.
Прежнее чувство снова бурно и больно толкнулось в моей груди, и я бросился бежать. Я пробежал одну улицу, завернул в другую и третью. И там я увидел костер, мерцавший посреди улицы, как огненный цветок. Темные профили людей с ружьями и саблями грели около огня руки. Я подошел к ним, сел у огня и стал, как и они, греть свои руки.
— Человека жалко! Вот в чем вся суть! — сказал я им и вдруг заплакал.
Бородатый и с серьгой в ухе заглянул в мое лицо и хмуро сказал своему соседу, безусому и в веснушках:
— Умалишенный! В мозговых плодушариях затвор попорчен! Сколько их в такую ночь ходють! Жалости подобно! Цыц! — вдруг крикнул он на топтавшуюся лошадь.
— Всего насмотришься за ночь! — вздохнув, отвечал тот.
Я все сидел и плакал.
— Сидоренко! — сказал тогда с серьгой безусому. — Дай ему под усы фляжку. Может, ему отойдет! На пользю!
Я ощутил у своих губ стекло фляжки и сделал несколько жадных глотков.
— Хорошая вода, — проговорил я, сотрясаясь от плача. И я услышал:
— Еще бы не хорошая! Монополька чистейшей пробы!
Говорившего вдруг точно отшвырнуло от меня.
Где-то совсем близко внезапно хлопнул выстрел, и затем рявкнула труба.
— Засада! — послышался чей-то взбудораженный крик.
Те, с ружьями и саблями, бросились к лошадям и я остался один у костра.
Я нехотя поднялся на ноги.
— К доктору! К доктору! — крикнул я.
Резкие хлопки переплелись с сердитыми возгласами, и воздух засвистел вокруг меня. Я повалился на снег. Мне почудилось, что свинец вошел в мое тело и крикнул мне:
— Смерть!
Я увидел лазурь неба, и все помутилось затем передо мной. Однако, я сделал усилие и открыл глаза, но увидел уже не небо, а потолок. Напрягая все свои силы, я снова сделал усилие, чтобы раскрыть смыкавшиеся веки. И теперь я увидел уже другой потолок с медной висячей лампой. Я закрыл глаза, вдруг с удовольствием отдаваясь подхватившей меня волне.
Читать дальше