Франц Кафка - Избранные произведения в одном томе

О Прометее существуют четыре предания. По первому, он предал богов людям и был за это прикован к скале на Кавказе, а орлы, которых посылали боги, пожирали его печень по мере того, как она росла.

По второму, истерзанный Прометей, спасаясь от орлов, все глубже втискивался в скалу, покуда не слился с ней вовсе.

По третьему, прошли тысячи лет, и о его измене забыли — боги забыли, орлы забыли, забыл он сам.

По четвертому, все устали от такой беспричинности. Боги устали, устали орлы, устало закрылась рана.

Остались необъяснимые скалы… Предание пытается объяснить необъяснимое. Имея своей основой правду, предание поневоле возвращается к необъяснимому.

Вот доказательство, что и слабые, даже детские средства могут послужить спасению.

Чтобы спасти себя от сирен, Одиссей заткнул воском уши и велел приковать себя к мачте. Нечто подобное могли ведь сделать прежде и другие путешественники, за исключением тех, кого сирены привлекли уже издалека, но всем в мире было известно, что это не может помочь. Пение сирен проникало через все преграды, и страсть соблазненного ими порвала бы нечто и более крепкое, чем цепи. Но об этом Одиссей не думал, хотя, наверное, слышал об этом. Он полностью доверился кусочку воска и связке цепей и в невинной радости от своих маленьких хитростей отправился навстречу сиренам.

Но у сирен было и более страшное оружие, чем пение, — их молчание. Этого, правда, никогда не бывало, но ведь могло случиться и так, что кто-то спасся от их пения, но уж наверняка не сумел укрыться от их молчания. Чувству, что они побеждены собственными силами, и возникающему вслед за этим все сметающему на своем пути чувству освобождения ничто земное не может противиться.

И действительно, когда Одиссей приблизился, могучие певицы молчали, то ли потому, что думали, будто этого противника можно встречать лишь молчанием, то ли умиротворенное выражение на лице Одиссея, который думал лишь о воске и цепях, заставило их позабыть про пение.

Одиссей же, выразимся так, не слышал их молчания, он думал, что они поют, а он в безопасности и не слышит их. Он лишь мельком взглянул на изгибы их шей, вздымающуюся грудь, полные слез глаза, полуоткрытый рот, но думал, что все это относится к ариям, которые не слышны ему. Но вскоре и это ускользнуло от его устремленного вдаль взгляда, а сирены исчезли буквально от его решительности, и как раз в тот момент, когда он был к ним ближе всего, он их уже совершенно не воспринимал.

А они — красивее, чем когда бы то ни было, — вытягивали шеи и поворачивались во все стороны, распускали по ветру свои ужасные волосы, растопырили на утесах когти. Они уже не хотели соблазнить, они хотели лишь как можно дольше удержать блеск больших глаз Одиссея.

Если бы сирены могли что-нибудь осознавать, они тогда же были бы уничтожены. Но они уцелели, лишь Одиссей ускользнул от них.

Но есть еще и дополнение к дошедшей до нас легенде. Говорят, что Одиссей был настолько хитроумен, был такой лисой, что и сама богиня судьбы не могла проникнуть в его душу. Быть может, он, хоть это и невозможно понять человеческим разумом, все же заметил, что сирены молчат, и вышеуказанными и бессмысленными действиями прикрылся как щитом от них и от богов.

В начале строительства Вавилонской башни еще поддерживался относительный порядок, в чем-то даже излишний; слишком много внимания уделяли дорожным указателям, переводчикам, баракам для рабочих, подъездным путям, словно впереди еще столетия ничем не омраченного труда. Господствующее тогда мнение, по существу, сводилось к тому, что строить надо как можно медленнее; и не нужно было прибегать к особым преувеличениям, чтобы расценить эту позицию как нежелание приступить даже к закладке фундамента. Аргументация была такая: главная цель всего предприятия — воздвигнуть башню, достающую до неба. Все другие идеи на фоне этой отступают на второй план. Однажды осмысленная во всем своем величии, она уже не может исчезнуть; пока существуют люди, будет жить и мечта выстроить эту башню. И поэтому нет смысла беспокоиться о будущем, ведь знания человечества постоянно увеличиваются; архитектура развивается и будет развиваться; работа, на которую у нас уйдет год, через сто лет, вероятно, потребует не более полугода и выполнена будет лучше, основательнее. Зачем же сегодня трудиться до полного изнеможения? Это имело бы смысл, если бы можно было выстроить башню за жизнь одного поколения. Но на это надеяться не приходится. Более того, следующее поколение со своими усовершенствованными знаниями скорее всего сочтет работу предыдущего поколения никуда не годной и разрушит уже возведенное, чтобы построить все заново. Мысли эти сковывали строителей по рукам и ногам; вот почему они не так заботились о строительстве башни, как о благоустройстве рабочего городка. Каждая национальная команда желала быть расквартирована как можно лучше, из-за чего постоянно возникали споры, зачастую перераставшие в кровавые стычки. Конца этим стычкам не было видно; и для вождей они служили дополнительным аргументом в пользу того, чтобы башня из-за недостаточной концентрации рабочей силы возводилась как можно медленнее, а еще лучше — приступать к ее строительству только после всеобщего замирения. Но жизнь состояла не из одних только кровавых стычек, в промежутках между ними город продолжал украшаться, что, в свою очередь, вызывало чью-то зависть и провоцировало новые столкновения. Так текла жизнь первого поколения строителей, но и у всех последующих она была такой же, развивались лишь искусства, а с ними и стремление к конфликтам. Более того, во втором или в третьем поколении стала очевидна бессмысленность этой затеи со строительством башни, штурмующей небо. Но все слишком уж были связаны друг с другом, чтобы оставить город.