Эрнест Хемингуэй - Смерть после полудня

— Сударыня, вы не заскучали от этой писанины про бычьи бои?

Пожилая дама: Пока нет, сударь. Впрочем, я не могу читать большими кусками.

— Понимаю-понимаю. Технические описания — вещь нелегкая. Взять хотя бы инструкцию к любой механической игрушке: слова вроде простенькие, а ни черта не ясно.

Пожилая дама: Ну, ваша книжка не до такой степени плоха.

— Спасибо, вы меня подбодрили. Но скажите, я ничем не смог бы подхлестнуть ваш угасающий интерес?

Пожилая дама: Он не угасает. Просто я иногда утомляюсь.

— Может, что-то приятное вам сделать?

Пожилая дама: Да вы и так уже делаете.

— Еще раз благодарствуйте, сударыня, но я имел в виду нечто в письменном или, скажем, разговорном жанре.

Пожилая дама: A-а! В таком случае, раз уж сегодня мы закончили пораньше, я бы послушала какую-нибудь историю.

— О чем же?

Пожилая дама: На ваше усмотрение, сударь, лишь бы там больше не было мертвых. Что-то я от них подустала.

— Но сударыня! Мертвые тоже все устали.

Пожилая дама: Уж не сильнее, чем я, когда про них заходит речь. В общем, такова моя воля. Известны ли вам истории в духе тех, что пишет господин Фолкнер?

— Кое-что знаю, однако в неумелом изложении они, чего доброго, вам не глянутся.

Пожилая дама: В таком случае извольте излагать их умело.

— Слушаюсь, сударыня. Я расскажу вам парочку, и мы посмотрим, насколько мне удастся избежать затянутостей и непристойностей. Чего бы вам хотелось для начала?

Пожилая дама: А у вас есть что-нибудь правдивое об этих… э-э… бедняжках?

— Кое-что найдется, хотя в общем и целом там недостает драматизма, как и во всех повестях о девиантах, потому что все они кончаются одинаково, зато никто не может предсказать, что случится с натуралами.

Пожилая дама: Все равно, я бы послушала. В последнее время кое-что довелось о них почитать, и они меня заинтриговали.

— Ладно. Только учтите: рассказ очень короткий, хотя, если написать его хорошим слогом, он окажется вполне трагичным. Впрочем, писать я его не буду, а просто быстренько изложу своими словами. Итак, пригласили меня однажды в Париже на обед в клуб англо-американских журналистов, где мой сосед по столу и рассказал эту историю. Был он плохим газетчиком, глупцом, болтливым и скучным товарищем в развлечениях и проживал в гостинице не по карману. С работы его еще не успели выгнать, — обстоятельства, показавшие всю его убогость как журналиста, возникли позже. За обедом он пожаловался, что так и не смог минувшей ночью выспаться по милости скандалистов из соседнего номера. А дело было так. Часа в два пополуночи к нему кто-то постучался, умоляя впустить. Мой приятель-газетчик открыл дверь, и в комнату ворвался некий рыдающий брюнет лет двадцати, в пижаме и новеньком ночном халате. Вначале из-за его истерики было понятно лишь, что по соседству едва не приключилось нечто жуткое. Мало-помалу выяснилось, что сей молодой человек прибыл в Париж дневным поездом в компании друга. Тот был несколько старше, да и познакомились они совсем недавно, зато так подружились, что юный брюнет принял приглашение съездить за границу за чужой счет. Новый друг был при серьезных деньгах, а отношения сложились прекрасные и замечательные — вплоть до сегодняшнего вечера. Мир рухнул. Денег нет, Европу смотреть не на что, но — здесь он горько всхлипнул — ничто, решительно ничто на земле не заставит его вернуться в тот номер! Эту позицию он занял твердо и сходить с нее не намерен. Скорее руки на себя наложит. Вот честное слово!.. Тут в дверь вновь постучались, и в комнате возник пресловутый «друг», который оказался столь же благовоспитанным, утонченным юношей-американцем в не менее дорогом и изысканном халате с иголочки. На вопрос газетчика, мол, что происходит, он ответствовал, что это все пустяки, просто его младший товарищ переутомился и раскапризничался. При этих словах младший товарищ вновь разрыдался и напомнил, что решительно ничто не заставит его вернуться в тот номер. Лучше я на себя руки наложу, сказал он. Абсолютно, говорит, убьюсь до смерти. Впрочем, вернуться он таки вернулся, после весьма разумных доводов, выдвинутых его более зрелым другом, и после того, как когда газетчик дал каждому из них по стаканчику бренди с содовой шипучкой, а также совет не маяться ерундой, а дать людям выспаться. Газетчик не знал, в чем, собственно, состоит эта ерунда, однако решил, что речь идет о чем-то курьезном, ну и ладно, все равно надо спать. И он заснул, но вскоре его разбудил шум вроде потасовки и чье-то причитание: «Я не знал, я не знал, что в этом дело! О нет! Никогда!», вслед за чем раздался, как выразился газетчик, вопль безысходности. Он пару раз дал пяткой в стенку, там притихли, хотя кто-то из друзей явно продолжал рыдать. Мой приятель решил, что это, должно быть, тот, первый, который уже плакался.