Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— Где ты ее выучила? — спросила она.

— У иностранного музыканта, который дул в мешок, — ответила я.

— А, шотландец! — сказала бабушка. — Он играет на волынке. Это очень красиво. А он старый, этот музыкант?

Я не могла ответить на ее вопрос, потому что просто не заметила, какой он. Бабушка знавала когда-то одного волынщика и теперь старческим, дрожащим голосом стала напевать старинную мелодию, которую он играл.

Однажды вечером матери было очень плохо, а поздно ночью кто-то постучал к нам в дверь. Дело было в апреле, ночи были еще холодные.

— Кто там? — спросила мать.

— Можно поговорить с тобой, Гедвиг? — послышалось в сенях. Это был голос отчима. Сон у меня как рукой сняло. Бабушка тоже проснулась.

— Не впускай сюда этого негодяя, — громко сказала бабушка.

Мать молчала. Он постучал снова. Никто не ответил.

— Мне надо поговорить с тобой, Гедвиг.

Мать молчала.

Вдруг мы услышали какие-то странные звуки. Можно было подумать, что кого-то мучают приступы рвоты, что кто-то икает.

Мы напряженно вслушивались. Все трое сели на кроватях и вслушивались.

Странные звуки стали учащаться. Временами казалось, что у человека за дверью спазмы в горле и он задыхается. Тихое шипенье, стон и всхлипыванье.

— Что он делает, бабушка? — шепчет мать через всю комнату.

— Плачет. Пусть поплачет. Мы с тобой немало плакали из-за него, — шепчет бабушка в ответ.

Он плакал. Мой отчим сидел под дверью и плакал.

Жаль, что так темно. Интересно, как он выглядит, когда плачет? Я пришла в такое возбуждение, что не могла усидеть в кровати, но мать шепнула мне, чтобы я легла.

Почему я должна лежать, когда мать и бабушка сидят в одних рубашках, прямые как палки, и слушают?

Рыдания стали громче, время от времени отчим что-то бормотал про себя, иной раз почти завывал, как лиса в зимнюю пору.

Я бессознательно скорчила слезливую гримасу, меняя выражение лица в зависимости от различных оттенков его плача. Сидя в темноте, я волновалась все больше и больше. Неужели они ему не откроют?

За дверью в темноте плачет человек. В темноте за дверью. Я тоже начала всхлипывать и в конце концов громко, неудержимо разрыдалась.

— Ну вот, начался концерт посреди ночи, — сказала мать.

— Зажги свет, мама, — умоляла я.

— Правда, зажги, — сказала бабушка.

За дверью продолжался вой и хрюканье.

Тогда мать встала, зажгла свечу и распахнула дверь. Холодный зимний воздух ворвался в комнату, и пламя свечи заколебалось.

— Входи. Нечего сидеть там и кривляться, — жестко сказала мать.

Я слышала, как он сморкается, прокашливается и всхлипывает.

— Входи живей, холодно. Входи, говорю, а то опять запру дверь!

Если бы я была на его месте, в таком горе, и мать говорила бы со мной таким тоном, я никогда в жизни не вошла бы в комнату. Ни за что! Я ждала, что он уйдет, что он ей нагрубит. Я была сама не своя.

Я не хотела, чтобы он вернулся, но раз он сидел в темноте и плакал — он, который, наверное, вообще никогда не плакал, — это дело иное. Тут уж мать не должна вести себя так, как в тех случаях, когда он был груб, ругался и ссорился с ней. Вот теперь мать увидит: он возьмет и уйдет. Может, еще ударит ее на прощанье.

Но он не ушел!

— Гедвиг! — это было все, что он сказал. Потом он снова начал всхлипывать.

— Говорю тебе, входи и дай мне закрыть дверь! — крикнула мать.

По ее голосу я вдруг поняла, что она только притворяется, будто очень сердита. Зачем же она притворяется? Я вся дрожала от волнения.

— Иди сюда! Мы не будем тебя обижать! — крикнула я. — Иди сюда, а то очень холодно.

Тогда он вошел, споткнувшись о половик и стаскивая с себя шапку. Мать резко захлопнула дверь и снова улеглась рядом со мной на диване. От холода и озноба у нее стучали зубы. Я видела, как она взволнованна.

Отчим сел на край низкой плиты и опрокинул кофейник. Пламя свечи освещало только часть комнаты, и он не заметил кофейника впотьмах. Рядом стояли два больших котелка, и грохот получился ужасный.

— Сразу слышно, что ты дома! — голос бабушки звучал твердо и неумолимо.

Отчим покорно молчал. Все лицо у него было в угольной пыли, на щеках образовались подтеки от слез, даже усики нельзя было разглядеть среди пятен сажи.

— Значит, ты надумал явиться сюда? — сказала мать. Ее лихорадило, она говорила с трудом, а между тем она, очевидно, согрелась: от нее веяло таким жаром, что у меня запылали щеки.

— Я две недели работал на пристани, Гедвиг. Я принес тебе немножко денег, — тихо сказал отчим.