Анджей Струг - Новеллы и повести

Жандармы ввели какого-то молодого человека. На побелевшем, как стена, лице — обезумевшие глаза. Он спрашивал о чем-то сопровождавших его жандармов, но те молчали, словно каменные. Увидев сидящего на скамье узника, парень заговорил быстро, неразборчиво, почти шепотом:

— Пожизненная каторга! Лучше смерть! Верно? Зачем мне такая жизнь? Разве это жизнь? К черту…

Жандармы потащили его к двери. Он обернулся:

— Долой угнетателей! Долой самодержавие!..

Но в глазах парня светилась еще неосознанная, сумасшедшая радость.

Разбирательство тянулось долго, занудливо, и казалось, что главное тут — соблюдение каких-то нескончаемых и хлопотных формальностей. Одни и те же вопросы к многочисленным свидетелям — возраст, имя, фамилия и имя отца. Все те же ксендз и поп, те же стереотипные вопросы и такие же ответы. Правда, отсутствовали некоторые свидетели, полицейские и сыщики. Из ответа секретаря выяснилось, что они убиты. Судьи гневно посмотрели на него, словно это он был непосредственным виновником их смерти. Были представлены новые свидетели — худой раненый солдат и сыщик со шрамом во всю щеку, — все, кто уцелел в тот вечер, восемь месяцев назад, когда перебили конвой. Была и та женщина без руки. Она опять присягнула, еще раз повторила то же самое, что сказала на следствии, взглянула на него и вышла. Защитник представил своих свидетелей, некоторые добирались в Варшаву издалека. Зачем это, зачем? Самые яростные споры между защитой и обвинением велись по поводу преступлений, которые он якобы совершал: устанавливались какие-то смешные, никому не нужные алиби. Целые часы тратились на расследование явных бессмыслиц. Кучма не понимал, о чем идет речь, и все время докучал ему расспросами. Защитник Кучмы говорил: простой, неграмотный мужик… он даже не понимает, что такое революция… социализм чужд польскому крестьянину… обманутый, добросовестный человек, отец семейства, трудолюбивый земледелец… Но Кучма всего этого не понял и разрушил искусно построенную защиту своим откровенным признанием. Адвокат остолбенел, на благообразном лице отразился ужас. Долго говорит обвинитель, теперь уже о нем: упорство… жажда преступления… фанатик революции… в каждом слове ненависть… руки в крови… Ну, ладно, ладно.

Он глядел на зал. В его огромную пустоту гулко падали твердые, безжалостные слова. Окна — большие, светлые, портьеры и рояль. Значит, и веселятся здесь, и души человеческие здесь же истязают, вот как сейчас — медленно, жестоко и безнаказанно. Возле нагих белых стен, по углам, в лучах солнца, косо падающих на черное зеркало рояля, виделись ему прозрачные толпы бледных теней. Тени плавали в воздухе, насыщенном страхом и несправедливостью. Не могли получить свободу, не могли улететь души, убитые здесь. Они кружились в трагическом хороводе, и глаза, недвижные, безумные, ослепшие от мук, смотрели отовсюду. Затем он представил себе тот же зал, полный света и музыки, нарядных дам, парадные мундиры. В нем ожила вдруг дикая ненависть, которая давно не давала о себе знать и осталась как будто бы в прошлой его жизни. Холодным, жестким взглядом обвел он палачей, восседавших за судейским столом. Он задыхался от ненависти и бессилия. Тело инстинктивно напряглось, готовое к бешеному прыжку. Отброшены всяческие резоны — если вот сию минуту кинуться туда, можно успеть кого-нибудь из них придушить. Он вцепился в край скамьи так, что побелели пальцы. Спокойно стояли рядом окружавшие его со всех сторон жандармы.

— Обвиняемый, вам предоставляется последнее слово!

— Я уже заявил, что не буду говорить. Разве вы оглохли, господа судьи?

Суд удалился на совещание. Последнее пожатие руки, несколько теплых слов человеку, который вернется на волю, будет жить. Он поблагодарил своего адвоката за его доброту, за тяжелый, неблагодарный труд. Извинился, что своим упрямством осложнил защиту. Передал последний привет товарищам.

Поздней, глухой ночью вели его назад пустынными улицами мимо спящих казарм. Низко нависало над казармами мрачное, затянутое облаками небо.

Отходил ко сну мир, тот, что за стенами тюрьмы. А в самом здании уже давно было тихо, как в могиле. Иногда под окном слышались чьи-то шаги, звон шпор. Два квадрата открытой верхней части окна камеры все более густо заполнялись звездами. Умолкли казармы, барабаны, грубые солдатские песни. Теперь с дальних расстояний отчетливее доносились отзвуки настоящей жизни. Громко гудел железнодорожный мост, на маленьком вокзальчике ударяли в колокол, гремели, сталкиваясь, буфера вагонов. Вот первый звонок, второй. На вокзале — сутолока, крики, какие-то люди куда-то едут. У них свои дела, заботы, свои радости. Они не знают, не думают, не испытывают потребности размышлять, откуда это все и зачем. Третий звонок. Долго, пронзительно кричит в ответ паровоз. Двигается вперед, в темноту громадное чудовище, проносится близко, совсем рядом, почти задевая за тюремные стены. Долго гудит мост, долго воет среди стен эхо — ушел поезд. Где встретят эти люди рассвет? Где они будут в мой последний час? Где? Люди, люди, близкие, далекие, незнакомые, разные, скажите, почему так случилось?