Карл Шпиттелер - Федор Карлович

После этого смелого обвинения протесты, конечно, стали еще более резкими, но не вызвали враждебности; напротив, храбрые, открытые речи понравились офицерам как проявление товарищеской честности, как призыв к столь же безоглядному их опровержению. И теперь они кричали на него одновременно вчетвером, будто школьники, один из которых не желает идти вместе со всеми на прогулку. Да они и были школьниками, хотя и в офицерских мундирах, — по-детски наивные и добродушные юноши, еще с большим неведением устраивавшие революцию, чем немецкие студенты какой-нибудь дебош. А между тем Андрей Андреевич отчаянно жестикулировал, чтобы заставить слушать себя. Он охрип, пытаясь перекричать других; поочередно хлопал всех рукою по груди, стараясь уговорить.

— Да послушайте же! Позвольте! Сделайте любезность! Дайте сказать! И когда он, наконец, добился тишины, то принялся опять за Федора Карловича, хватая его за пуговицы, дружески хлопая по плечу и мороча голову длинным монологом, в котором без всякого склада и лада звучали революционные лозунги, приукрашенные огнем юности, одушевленные пылом убеждения. Остальные с ликованием захлопали в ладоши. Однако Федор Карлович, не пытаясь уловить смысл высокопарных рассуждений друга, неотрывно наблюдал за его лицом, и беспокойная печаль вкралась в его душу при мысли о том, что такое благородство способно довести до виселицы. Поэтому, когда юноша исчерпал весь фейерверк своего красноречия, капитан еще раз попробовал переубедить его. Взволнованным голосом Федор Карлович напомнил об их общем долге солдата, о неосведомленности в политических делах, о нерушимых и непременных требованиях их сословия. Воздействие его голоса было достаточно велико, чтобы заставить юношей молча слушать, но слова капитана не произвели ни малейшего впечатления. Своим красноречием он достиг лишь одного — убеждения младших товарищей в том, что Федор Карлович никогда и ни за что не будет на их стороне.

— Значит, ты собираешься предать наше дело? — прозвучало в ответ.

— Предать? Нет, но побороть.

При этих словах лицо Андрея Андреевича побледнело, по телу пробежала судорога. Его нежная, узкая, белая рука враждебно схватила сильную руку противника, так что пальцы впились в мускулы.

— Послушай, — крикнул он, задыхаясь. — Послушай. Ты знаешь меня, Федор Карлович. Ты знаешь, как я к тебе привязан — настолько, что мог бы жизнь за тебя отдать. Но если речь идет о свободе и отечестве и если ты против нашего дела, слушай, Федор Карлович… — В это время по коридору, пыхтя и откашливаясь, лениво проплелся официант, и говорящий умолк, пока шарканье шагов не отзвучало в другом конце коридора, а потом договорил:

— Ей-богу, как мне ни больно, Федор Карлович, но я тебя заколол бы собственной рукой.

— При условии, мой дорогой друг, что я тебя не опережу, — ответил, смеясь, капитан.

Смелость ответа разрядила напряжение, и смех подействовал заразительно.

— Что нам тут еще делать, собственно говоря? — спросил один из офицеров.

— Ты прав, — прозвучало в ответ. — Пошли домой, и пусть каждый поступает согласно своим представлениям о долге. Не станем уговаривать Федора Карловича — он нас не выдаст.

После этого все пятеро сердечно пожали друг другу руки в знак того, что никто не вынес обиды из спора. Офицеры дали друг другу прикурить, позвали кучера с санями и в полном согласии отправились в казарму.

Стояла обжигающая стужа, в лицо бил сильный северо-восточный ветер, и Андрей Андреевич, сидевший рядом с Федором Карловичем, прикрыл другу колени своей теплой шубой, то и дело заботливо спрашивал, не холодно ли ему. По пути на улице попадались городовые, козырявшие господам офицерам, пьяные крестьяне, размахивавшие руками. Ноги у них заплетались, иной раз они падали и ползли по тротуару, но при этом не издавали ни звука. Они разыгрывали пантомиму, усвоенную с юности, ибо знали, что слова без музыки запрещены на улицах русских городов и что полиция, скорее, закроет на что-то глаза, чем уши. Многочисленные казачьи патрули картинно гарцевали на иноходцах. Всем своим видом они давали понять, что завтрашний день будет особенным. А среди них сновали, нисколько не думая ни о какой политике, безмолвные и призрачные, длинные санные обозы, пользуясь ночным временем, когда им было разрешено движение по всем улицам. Постепенно порывистый ветер немного стих и бесчисленные снежинки поспешили упасть на землю — тонкие и нежные, словно морось, и все же достаточно плотные, они за несколько минут усыпали тротуар белым сахаром. Тут за дверями домов возникло движение; лежавшие на земле покрытые мехом фигуры, похожие на дворовых собак, вдруг сразу поднялись, потянулись, невидимыми руками подхватили метлы и принялись сметать снег. Туда, где не мели, немедленно являлся городовой, легонько толкал спавшего дворника, дружески и приветливо называл несколько раз по имени, пока тот торопливо не вставал.