Светолик Ранкович - Лесной царь

Перед управой не было ни души. Все вошли в зал суда. Пристав составил о произведенном обыске протокол, его подписали староста и понятые. Потом пристав со старостой остались в зале заседаний, чтобы с глазу на глаз потолковать о делах общины, а прочие, вместе с Джюрицей, вышли во двор и разлеглись на мягкой зеленой траве…

— Черт побери! Откуда вы так быстро обо всем узнали? — полюбопытствовал староста, когда они остались одни.

— Мне только известно, что уездному начальнику донесли на Джюрицу, а о прочих участниках кражи мы ничего не знаем. Но теперь уже просто. Этот всех выдаст.

— Гм, клянусь богом, намучаетесь вы с ним! Не знаешь ты еще, какая это сволочь, вряд ли он кого выдаст…

— Хе, — ответил пристав, — для таких у нас есть верное лекарство, — и многозначительно ухмыльнулся.

Староста растянул рот в широкую, глупую улыбку и ответил, словно кто-то нуждался и в его мнении:

— Конечно, конечно, вот и я говорю! Что с ним валандаться, скрутить его, собаку, чтоб кости трещали… Ого!..

Однако пристав свернул разговор на другое. Покончив со всеми делами, он вышел во двор и сел на коня. Стражники последовали за ним и, пустив вперед Джюрицу, двинулись в уездный город.

Первый раз в жизни Джюрица оказался в тюрьме, по выражению юристов, его «лишили свободы». Когда за ним щелкнул замок, юноша в полумраке отыскал кучу соломы, на которой ему предстояло проводить долгие дни и ночи, и, усталый, измученный, душевно разбитый, с глубоким вздохом опустился на нее. В это мгновение приятно было одно: руки свободны. В тюрьме ему развязали руки, первое время он не мог даже шевельнуть ими от сильной боли выше локтей. И все-таки это были пустяки по сравнению с тем, когда руки его были связаны. Только теперь он понял, что значат для человека руки, только теперь узнал их истинную ценность!

Улегшись на солому, Джюрица принялся разглядывать свое новое жилье, но хотя солнце на дворе стояло в зените, рассмотреть что-либо в царящем здесь мраке было трудно. Ставни оконца были закрыты, и лишь сквозь щели старых досок пробивались светлые лучи — единственные вестники ликующего на улице на радость людям дня. Как милы, как дороги заключенному эти редкие и необычные для темницы дары сияющего солнца!

Лучи солнца навели его на мысли о местоположении камеры. Он поднялся с соломы и подошел к высокому оконцу, и — о, счастье — до его ушей донесся скрип телеги. «Значит, это те камеры, что выходят на улицу, а моя угловая, потому что окно здесь замуровано больше чем наполовину. Это я хорошо помню, сколько раз видел…» — подумал Джюра. Океан надежд хлынул ему в душу, и это был словно елей для его кровоточащего сердца. По всему телу разлилась приятная теплота, глаза засверкали, и под влиянием проснувшейся надежды он невольно потянулся к окну посмотреть, нельзя ли взобраться наверх. И тотчас наткнулся на подставку, которую, вероятно, кто-либо из его предшественников ради той же цели здесь водрузил. Взобравшись на брус, он почувствовал себя словно на улице. Правда, под окном никто не проходил, но он отлично слышал разговоры со стороны кафаны Янко, что примыкала к уездной управе слева.

— Надеюсь, вы не будете так бессердечны, господин Пера, и окажете нам великую честь опрокинуть в нашей честной компании мерзавчик? — послышался из кафаны знакомый голос досужего болтуна — аптекаря.

— Брось, человече, я и без того хватил лишнего. Иду поглядеть, сготовила ли жена обед, — ответил другой голос, по которому Джюрица узнал полицейского пристава Перу.

— Неужто тебя так потчевали маскарцы, голубчик? — спросил незнакомый Джюрице голос.

— На счет обеда вы можете не опасаться, поскольку мы были очевидцами, как ваша прелестная кухарка носила двух гусей Мите Стрижеусу на заклание, а миледи Соя только что послала стражника к Танасию в огород за салатом. Посему, друг и приятель, чокнемся! — с пафосом продекламировал аптекарь.

— Эй, Танасие, пошли мне на двадцать пара [8] Пара — разменная монета (сербохорват.) . сладкого перца! — крикнул содержатель харчевни Митко.

«Ну и живут эти господа! — подумал Джюрица. — Только пьют да едят и ничего не делают». И тут он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. «Принесут ли мне хлеба и воды?» — спросил он себя и решил, что сегодня ему ничего не дадут. «Надо было бы хоть из дома что захватить; впрочем, все равно, сегодня можно и поголодать». И вдруг это слово «сегодня» напомнило Джюрице о всех приключившихся с ним несчастиях, и он даже удивился, что прежде всего на ум пришла еда. «Что значит человек, — размышлял он далее, — плачь не плачь, а есть-пить хочется…»