Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Впрочем, с ноября по март и без того тяжелая служба этих бедняг, которым, как меня уверяли, платят всего лишь двадцать рублей в год, становится порой смертельно опасной. Несмотря на громоздкую одежду, надеваемую ими на себя, несмотря на все меры предосторожности, предпринимаемые ими против мороза, холод исподволь проникает сквозь сукно и мех. И тогда ночной дозорный уже не в силах заставить себя безостановочно ходить; им овладевает глубокое изнеможение, его охватывает коварное оцепенение, и он засыпает стоя; и если только какой-нибудь дежурный офицер, совершая обход и проходя мимо в эту минуту, не начнет безжалостно бить его палкой до тех пор, пока от этих ударов у него не восстановится кровообращение, — все для него кончено: он уже больше не проснется и на следующее утро его найдут в будке окоченевшим.

В ту зиму, что предшествовала моему приезду в Санкт-Петербург, один из этих несчастных, которого обнаружили умершим таким образом и захотели передвинуть, упал и ударился лбом о дорожную тумбу: шея у него внезапно переломилась, а голова, точно пушечное ядро, откатилась к противоположному тротуару.

После нескольких дней поисков мне удалось, наконец, найти на Екатерининском канале, то есть в центре города, подходящую квартиру; она была полностью меблирована, и для завершения обстановки мне оставалось добавить только матрас и кушетку — такое ложе в ходу здесь лишь у богатых вельмож: крестьяне, почующие на печах, и купцы, спящие на шкурах и в креслах, считают этот предмет мебели излишеством.

В восторге от того, как мне только что удалось по-новому устроиться, я возвращался от Екатерининского канала к Адмиралтейству, как вдруг, не подумав о том, что этот день был воскресным, я возымел желание побывать в парильне. Я много слышал еще во Франции о такого рода заведениях, и теперь, проходя мимо бани, решил воспользоваться представившейся возможностью. Подойдя к дверям бани и заплатив два с половиной рубля, что составляет пятьдесят су на французские деньги, я получил входной билет и с ним вошел в первую комнату, где посетители раздеваются: в ней поддерживается обычная температура.

Пока я раздевался в обществе дюжины других посетителей, ко мне подошел коридорный и спросил, есть ли со мной слуга; получив отрицательный ответ, он поинтересовался, какого возраста, какого пола и за какую цену я хочу взять банщика. Само собой разумеется, подобный вопрос нуждался в разъяснениях; я их потребовал, и коридорный сообщил мне, что состоящие при бане мальчики и мужчины в любую минуту готовы оказать вам услуги, что же касается женщин, то за ними посылают в соседний дом.

После того как выбор сделан, банщик, кем бы он ни оказался, раздевается, как и клиент, и они вместе входят во вторую комнату, нагретую до температуры человеческого тела. На некоторое время я окаменел от изумления; затем любопытство взяло верх над стыдливостью, и я взял в банщики того самого коридорного, который со мной разговаривал. Едва только я высказал ему свое предпочтение, он тотчас же снял с гвоздя пучок прутьев и, подобно мне, разделся догола, что заняло у него одно мгновение.

После этого он отворил дверь во вторую комнату и втолкнул меня туда.

И тут мне подумалось, что, вне всякого сомнения, какой-то новоявленный Мефистофель привел меня на шабаш.

Представьте себе триста совершенно голых людей всех возрастов и обоих полов, мужчин, женщин, детей и стариков, половина из которых хлещет другую половину, и все это с криками, хохотом, странными кривляньями и без всякого представления о стыде. В России на простой народ смотрят с презрением, не делая различия между его поведением и повадками животных, и в распущенности, которая начинается с проституции и не останавливается даже перед кровосмешением, полиция не видит ничего, кроме спариваний, способствующих увеличению народонаселения и, соответственно, богатства знати.

Минут через десять я пожаловался на жару и вернулся в первую комнату; одевшись, я бросил два рубля своему банщику; я был вне себя от подобной безнравственности, которая в Санкт-Петербурге считается в среде низших классов настолько естественной, что мне об этом даже не говорили.

Я шел по Воскресенской улице, поглощенный размышлениями о только что мною увиденном, как вдруг путь мне преградила довольно большая толпа людей, теснивших друг друга, чтобы войти во двор какого-то роскошного особняка. Движимый любопытством, я встал в конец толпы и понял, что собравшиеся привлечены ни более ни менее как приготовлениями к наказанию кнутом, которому должны были подвергнуть какого-то крепостного. Будучи не в силах присутствовать при подобном зрелище, я собрался было уйти, но тут открылась дверь и на балкон вышли две девушки: одна из них поставила там кресло, другая положила бархатную подушку; вслед за ними тут же появилась особа, нежные члены которой боялись прикосновения к камню, но глаза которой не боялись вида крови. В это мгновение по толпе пробежал ропот: «Государыня, государыня»; слово это произносилось тихо, но сотней голосов и с такой интонацией, что я безошибочно понял, о ком идет речь.