Мариэтта Шагинян: Международный вагон

— Это вы! — изумленно произнес Чарльз. — Я никого не узнаю в тесноте. Я потерял сэра Антрикота. Умоляю вас, помогите мне его догнать!

— Тут что-то делается, сударь! — прохрипел чиновник. — Мне положительно жутко. Не кажется ли вам, что толпа все возрастает?

Они принялись вдвоем орудовать локтями, пока наконец не протиснулись к тому самому месту, где секретарь потерял консула. Но там его уже не было. Только в глубокой нише, полузакрытый шелковой портьерой, полулежал кто-то и, казалось, спал. Чарльз кинулся туда с недобрым предчувствием. Так и есть! Сэр Томас Антрикот лежал на каменном сиденьи в глубоком сне. Руки его раскинуты. Пиджак плотно застегнут. Домино запахнуто. Секретарь лихорадочно расстегнул его, сунул руку под жилетку и дико вскрикнул: письмо, роковое письмо было вырезано вместе с карманом!

Таможенный чиновник уставился на секретаря, ничего не понимая. Чарльз был бледен, как мертвец.

— Консула усыпили и обокрали, — шепнул он, опасливо косясь по сторонам, — надо дать знать полиции. Бежим отсюда!

А в это время за той же шелковой портьерой неподвижно стояла фигура женщины, опустившей капюшон глубоко на лоб. Она была бледнее секретаря. Два ярких, чересчур ярких глаза из-под прямых бровей, похожих на античные брови Диониса, впились в развернутый лист бумаги, дрожавший у нее в руке. Женщина дочитала письмо, свернула его, спрятала на груди.

— Нет, это не должно попасть в руки австрийскому консулу! — пробормотала она со странным выражением ненависти и торжества. — Нет, это слишком большой козырь!

Она осторожно выглянула в залу и тотчас же отпрянула назад. С двух сторон, не спуская глаз с ниши, где лежал неподвижный сэр Томас, к ней подвигались две длинные, тощие, сухие фигуры в голубых домино: австрийский и немецкий консулы.

— Дудки! — глуховатым голосом продолжала красавица: — не для вас я вытащил каштаны из огня! Это стоит дороже какого-нибудь венгерского дворянства! Ищите-ка меня хоть при помощи полиции!

С этими словами она плотно задернула портьеру, натянула на лицо полумаску, запахнулась в капюшон и, выждав минуту, когда движение в зале стало еще тревожней и беспорядочней, ринулась вниз с лестницы и смешалась с толпой.

Между тем Чарльз успел вызвать полицию. В Ковейте, как и всюду, где хозяйничают англичане, она вербовалась из вышколенных, вымуштрованных индусов. Смуглые люди в полицейских мундирах и белых касках, молчаливые, узколицые, как тени, выросли у входа в «Гонорию». Десятка два их, поблескивая эполетами и оружием, ровным шагом поднялись по лестнице. Навстречу им уже бежали сам сиятельный хозяин, дрожащий от страха, и потерявший голову Апопокас.

— Обман! Низкий обман! — вопил князь Гонореску, хватая молчаливого начальника полиции. — Я не выдавал столько пригласительных билетов! Злоумышленники втерлись в мой дом с неизвестной целью! Господина Томаса Антрикота усыпили и ограбили! Меня самого чуть не усыпили и не ограбили, если б только я заснул! Арестуйте их!

— Тише! — сухо проговорил индус, не шевельнув и бровью. — В порту большие политические беспорядки. Надо как можно скорее вывести отсюда лиц дипломатического корпуса. Распорядитесь, чтоб ни музыка, ни веселье не нарушались!

Но и музыка и веселье мгновенно оборвались, как только первый полицейский мундир вырос на верхней ступеньке лестницы. И, точно по мановению волшебного жезла, кто-то вдруг оборвал пестрые ленты серпантина. Фонтаны остановились. Толпа затихла. Без крику, без сговору, в одну и ту же секунду сотни рук приподнялись к полумаскам и сорвали их с лиц. В странной, изменившейся, умолкнувшей, неподвижной зале стояла, переводя тяжелое дыхание, грозная, безмолвная, вооруженная толпа арабов.

На верхней ступеньке появились второй, третий, четвертый полицейские. Скоро вся небольшая кучка их стояла наготове, поблескивая смуглыми зернами глаз и нащупывая рукой револьверы. Несколько секунд тишины. Потом, сквозь тихо подавшуюся толпу, прыгнул человек не то арабского, не то европейского типа, оборванный, в бедном бешмете и стоптанных туфлях. Он остановился перед индусом и взглянул ему прямо в глаза.

— Не твоих ли это соотечественников взнуздали, как коней в конюшне? — проговорил он ироническим голосом, запахивая полы своего бешмета левую направо, а правую налево. — Да буду я жертвой молоку твоей матери, если ты не стыдишься того, что делаешь. Не на арабской ли ты земле, индус? Зачем ты наводишь порядок у чужих, а не станешь хозяином у себя дома?