Томас Манн - Будденброки

— Запомните, Грюнлих, — сказал консул, — новые кружева лежат в маленькой сумке, с самого верху. Подъезжая к Гамбургу, спрячьте их под пальто, понятно? Эти таможенные пошлины… по мере возможности надо стараться обходить их. Будьте здоровы! Еще раз будь здорова. Тони, душенька! Господь с тобою!

— Надеюсь, что в Аренсбурге имеется удобная гостиница? — сказала консульша.

— Все уже предусмотрено, дорогая матушка; номер заказан, — ответил г-н Грюнлих.

Антон, Лина, Трина, София подошли проститься с мадам Грюнлих. Казалось, все уже кончено, пора захлопнуть дверцы кареты, но тут Тони поддалась внезапному порыву: она выпуталась из полости, хотя это было не так-то просто, бесцеремонно перебралась через колени г-на Грюнлиха, который проворчал что-то себе под нос, и в волнении обняла отца:

— Прощай, папа, милый мой папа! — и снова прошептала: — Доволен ты мною?

Консул на мгновение молча прижал к себе дочь, затем легонько ее оттолкнул и горячо пожал ей обе руки.

Больше делать было нечего. Дверца захлопнулась, кучер щелкнул бичом, лошади тронули так, что окна кареты задребезжали. Консульша махала своим батистовым платочком, покуда карету, громыхавшую по Менгштрассе, не застлала снежная пелена.

Консул в задумчивости стоял рядом с женой. Консульша с обычной своей грацией поплотней запахнула на плечах меховую пелерину.

— Вот она и уехала, Бетси.

— Да, Жан. И первая из детей оставила нас. Ты веришь, что она будет счастлива с ним?

— Ах, Бетси, она довольна собой; а более прочного счастья человеку на земле не дождаться.

Они вошли в дом и вернулись к гостям.

Томас Будденброк спустился по Менгштрассе вниз к Фюнфгаузену. Идти вéрхом по Брейтенштрассе ему не хотелось, чтобы не раскланиваться с поминутно встречающимися знакомыми. Засунув руки в карманы своего темно-серого пальто с меховым воротником, он задумчиво шагал по смерзшемуся, искристому, скрипучему снегу. Он шел привычной ему дорогой, о которой никто не подозревал. Небо голубело, холодное и ясное; воздух был свеж, душист и прозрачен; мороз доходил до пяти градусов; стоял на редкость погожий, безветренный, прозрачный и приятный февральский день.

Томас миновал Фюнфгаузен, пересек Беккергрубе и узким переулочком вышел на Фишергрубе. Пройдя несколько шагов по этой улице, параллельной Менгштрассе и также круто сбегающей к реке, он очутился у маленького домика, в котором помещался скромный цветочный магазин с узенькой входной дверью и небольшим окном, где на зеленых подставках было выставлено несколько горшков с луковичными растениями.

Он вошел в магазин; жестяной колокольчик над дверью так и залился, словно усердная дворовая собачонка. У прилавка, занятая разговором с молоденькой продавщицей, стояла приземистая и толстая пожилая дама в турецкой шали. Она внимательно разглядывала горшки с цветами, брала их в руки, нюхала, ставила назад и болтала так ретиво, что ей приходилось то и дело вытирать рот платочком. Томас Будденброк учтиво поклонился и отошел в сторону. Покупательница эта была бедная родственница Лангхальсов, добродушная и болтливая старая дева, которая, несмотря на свою громкую и аристократическую фамилию, отнюдь не принадлежала к высшему кругу. «Тетю Лотхен», как ее, за редкими исключениями, звал весь город, никогда не приглашали на парадные обеды и балы, а разве что на чашку кофе. С горшком, завернутым в шелковистую бумагу, она наконец направилась к двери, а Том, вторично поздоровавшись с продавщицей, громким голосом сказал:

— Попрошу вас несколько хороших роз. О, мне все равно, пусть французских…

Когда же «тетя Лотхен» скрылась за дверью, он тихо добавил:

— Ну так, убери их, Анна! Здравствуй, моя малютка! Сегодня, увы, я пришел к тебе с тяжелым сердцем!

У Анны поверх простого черного платья был надет белый фартук. Она была поразительно хороша собой. Нежная, как газель, с лицом почти малайского типа — чуть выдающиеся скулы, раскосые черные глаза, излучавшие мягкий блеск, и матовая кожа, с желтоватым оттенком. Руки ее, тоже желтоватые и узкие, были на редкость красивы для простой продавщицы.

Она прошла позади стойки в правый угол магазина, не видный через окно с улицы. Томас, последовавший за ней с внешней стороны прилавка, наклонился и поцеловал ее в губы и в глаза.

— Да ты совсем замерз, бедный! — сказала она.

— Пять градусов, — отвечал Том. — Но я даже не почувствовал холода, у меня было так грустно на душе. — Он сел на прилавок и, не выпуская ее рук из своих, продолжал: — Ты слышишь, Анна?.. Сегодня нам надо набраться благоразумия. Пришла пора.