Томас Манн - Будденброки

Эти смутные надежды претворились в твердые убеждения только после Великой Октябрьской революции и под прямым ее влиянием: «Новый мир, мир, социально упорядоченный единым планом, который освободит человечество от унизительных, ненужных, оскорбляющих достоинство разума страданий, этот мир придет, …ибо должен быть создан или, в худшем случае, введен путем насильственного переворота разумный порядок… для того, чтобы душевное вновь могло получить право на жизнь и человечески чистую совесть», — так утверждал Томас Манн в своей юбилейной речи о Гете в 1932 году, за год до нового испытания, постигшего его родину, — прихода к власти Гитлера и его банды.

На то, чтобы достичь такой зрелости исторического видения, потребовалось время. Надо было отречься от многих былых заблуждений и прежде всего от своей книги — «Размышления аполитичного», написанной в годы первой мировой войны, в защиту Германии и ее «культурной миссии», но ведь тем самым и в оправдание ее агрессивной политики.

Далеко идущее «идейное отречение» писателя от многих «опасных пристрастий» приняло монументальную форму большого романа — «Волшебная гора» (1924). Герой романа, казалось бы, ничем не примечательный юный отпрыск почтенного бюргерского рода, в силу необычайного стечения обстоятельств, попадает в высокогорный санаторий для легочных больных. В этом странном мире, как бы «выключенном» из объективного — исторического — течения времени «равнины», он остается целых семь лет. Там этот «ищущий и вопрошающий» герой становится пытливым свидетелем горячих словесных поединков между носителями двух «полярных идей» современной буржуазной идеологии — итальянцем Сеттембрини, апостолом разума, твердо верившим в торжество буржуазной демократии, и иезуитом Нафтой, апологетом иррационализма, темных, безотчетных инстинктов и тотального государства во главе с новым Цезарем — словом, всего комплекса человеконенавистнических тенденций, позднее взятых на вооружение фашизмом. Ганс Касторп не поддается ни бесплодному либеральному краснобайству Сеттембрини, ни человеконенавистнической демагогии Нафты, желающего выдать реакцию за революцию. Он говорит решительное нет буржуазной идеологии во всех ее разновидностях. Но его да — пока еще только смутное предчувствие какого-то иного, не буржуазного, мироустройства, которое невольно сливается в воображении Касторпа с образом русской женщины, его покорившей, непонятной ему, но тем более влекущей — строптивой внутренней своей независимостью.

Оставаясь реалистом, историком довоенной Европы, автор и не мог сообщить мечтательным надеждам своего героя большую четкость. Ведь конец повествования совпадает с «ударом грома» — с началом войны 1914 года. А кому тогда был ясен предлежащий путь истории, тем более — там, на «волшебной горе», в комфортабельном санатории для обеспеченных буржуа?

Работая над «Волшебной горой», Томас Манн пытливо вдумывался в те новые задачи, которые вставали перед его соотечественниками после бесславно проигранной войны и после Великой Октябрьской революции, положившей начало новой эры социализма.

Но эти раздумья не укладывались в рамки романа, действие которого протекало в предвоенные годы, и это не раз заставляло писателя браться за перо публициста, прерывая работу над романом. В 1922 году Томас Манн произнес свою памятную речь «О Германской республике», в которой он пытался «найти общий язык» с немецкой академической молодежью, все больше подпадавшей под влияние реакционных демагогов, все дальше отступавшей от высоких идеалов гуманизма и демократии. В том же году он публикует очерк «Гете и Толстой». В нем он порывает с шопенгауэровско-ницшеанским воззрением на искусство, на духовную культуру. Нет, не всякая духовная деятельность, не все искусство стоит под «знаком смерти», возражает им писатель, а только культура упаднической эпохи, стоящей под тем же ущербным знаком. Существует и другое, здоровое искусство, способное помочь человечеству в его поисках лучшего будущего, истинной человечности.

В 1926 году Томас Манн все больше сознает животворность идей социализма, неизбежность прихода социалистической эры на смену капиталистической, буржуазной. В речи «Любек, как форма духовной жизни» писатель решительно заявляет: «Мировая революция стала непреложным фактом, отрицать ее равносильно отрицанию жизни и развития; упорствовать в консерватизме перед ее лицом значит добровольно поставить себя вне жизни и развития». В пространном дневнике «Парижский отчет» Томас Манн смело признает Октябрьскую революцию «величайшим благодеянием истории», сколько бы ее ни обвиняли в жестокости и кровопролитии. «А разве не больше человеческих жертв стоила мировая война, которую спровоцировала буржуазия?» — вопрошает он русского писателя-белоэмигранта, «беднягу Шмелева».