Алексей Толстой - Окрылённые временем

– Как ты себя чувствуешь? Лучше?

Матрена вносит чугун со щами. Надя говорит:

– Ты ешь, не стесняйся, тебе надо поправляться.

После обеда Надя исчезала либо к подруге, либо в кинематограф, приглашенная «так, одним, ты его не знаешь».

Василий Алексеевич садился в сумерках на диван под заклеванные мухами фотографии и грыз ногти, другим чем-нибудь трудно было заняться: Надя очень экономила керосин и просила возможно дольше не зажигать лампы.

Курить пришлось бросить по двум причинам: для здоровья

(Надя в первый же день сказала, что табак вреден) и за полным отсутствием денег. Дом содержался на скудное

Надино жалованье. Она говорила: «Просто в отчаяние можно прийти, если ты, Вася, не начнешь скоро зарабатывать, посылать нам с мамой». Василий Алексеевич никак не мог забыть у Нади гримаски удивления и разочарования при первой встрече.

«Вид у меня паршивый, конечно, больной, зубы не в порядке, – раздумывал он в сумерках, – но разве это именно важно?. Приятнее, если бы этакий молодчина ввалился в крепких сапогах, веселый, полон карман червонцев. . Не было бы сразу разочарования.. Ах, глупости, мелочи.. К

маю отъемся, зубы вылечу – вот вам, Надежда Ивановна, и вид. Зато ваши молодчики из кинематографа городов строить не будут – лобики узки».

Василий Алексеевич несколько раз пытался заговорить с Надей о своих работах, о перестройке Москвы по новому плану, о величии задач, брошенных в человечество русской революцией. Не было сомнения – Надя поймет, оценит его, и весь житейский вздор, безденежье покажутся ничтожными.

Надя не уклонялась от разговоров, но едва он занесется

– у нее личико сделается озабоченное: «Ах, прости, Вася, совсем забыла... скоро приду.. » И – нет ее, убежала со двора. И Буженинов опять сидит в темноте, старается привести мысли в порядок.

Однажды выручил дождь – хлынул потоком. Надя поахала у окна, вздула лампу, села штопать чулки. Особенно хороши были у нее глаза: голубые, покойные, с мягкими ресницами – темной каймой. Василий Алексеевич глядел в них, покуда не закружилась голова.

– Вот ты архитектор, Вася, скажи, – заговорила Надя, откусывая нитку на чулке, надетом на деревянную ложку, –

неужели, правда, за границей в каждом доме ванная? Вчера в кинематографе видела – чудная фильма! Аста Нильсон каждый день берет ванную, моется. Правда ли это? Ведь соскучишься. – Она покачала головой, усмехнулась. – Со мной был один, – ты его не знаешь, бывший военнопленный, – так он рассказывал, будто в частных квартирах за границей все кровати под балдахинами. Вот выстрой такой дом в Москве. Прославишься. Хотя я что-то не верю. Я

жизнь знаю по кинематографу. Конечно, артисты в кинематографе стараются показать себя в лучшем свете, а на самом деле все такие же, как у нас.

– Надя, – спросил Буженинов из темноты, с дивана, –

скажи мне открыто, – это очень важно... понимаешь... ты любишь кого-нибудь?.

Надя подняла брови. Штопальная игла остановилась.

Надя вздохнула, и снова потянулась нитка.

– Вот что я тебе скажу, Вася.. Какое там – любовь.

Прожить бы!.. Ох-хо-хо!. Думаешь, выходят замуж оттого, что влюбились? Это только в кинематографе. Какая уж там любовь! Встретишь человека случайно, посмотришь: если чем-нибудь может улучшить твое положение – выбираешь его... Ко мне сватался один из Минска. Так мне захотелось в Минске побывать – все-таки столица. Там, говорят, магазины, трехэтажные дома на главной улице.. Едва не согласилась. Ну, а выяснилось, что он просто проходимец, ни из какого не из Минска.

– Нет, Надя, нет, ты – комик, чудачка. Я тебя лучше знаю.. Ты не можешь так говорить. У тебя это навеянное..

Жизнь на самом деле прекрасна, увлекательна.. Нужно строить, бороться, любить. .

Буженинов проговорил до позднего часа, покуда хватило керосину в лампе. Надя слушала, откусывала нитки, опускала низко голову, улыбаясь. Прелесть молодой девушки, как весенний воздух, пьянила Василия Алексеевича. Заснул он, не раздеваясь, на диване, камнем провалился в сладкую темноту. А наутро выглянул в окно: сидит ворона, нахохлилась. Все тот же забор; серое небо; на дороге ржавое ведро валяется. Ничего не изменилось за эту ночь.

И от вчерашних разговоров остались досада и недоумение.

БЫТ, НРАВЫ И ПРОЧЕЕ

Мелочи жизни, сами по себе не стоящие внимания, стали принимать болезненные размеры в сознании Василия

Алексеевича. Вот почему мы предлагаем пробежать эти строки. Они уясняют многое.

В городе заинтересовались буженинихиным сыном.