Уильям Теккерей - Дневник Кокса [Cox's Diary]

Мы-то хоть, нанявши актеров из Антитеатра Астли, поразвлеклись за свои денежки.

От барона мы не получали ни весточки, после того как он показал себя столь прекрасным наездником, а потом сшиб бейлифа мистера Цаппа (поделом ему!) и его помощника мистера Стабза, которые хотели его арестовать. Моя душенька Джемми после исчезновения барона пребывала в скверном расположении духа, а это, скажу вам, весьма печальное зрелище. В такие дни ей ничего не стоит закатить пощечину Джемайме Энн или швырнуть блюдо с тартинками в мою горемычную особу.

Как я уже сказал, моя Джемми все время хандрила, но однажды (помнится, после визита капитана Хиггинса, который обмолвился, что видел барона в Булони) она объявила, что единственное для нее спасение — это перемена климата и что она помрет, если не поедет на побережье Франции. Я понимал, к чему она клонит и что возражать ей все равно, что возражать ее королевскому величеству во время тронной речи. А потому я велел слугам укладывать вещи и заказал четыре билета на пакетбот «Турецкий султан», отправлявшийся в Булонь.

Дорожный экипаж с тридцатью семью чемоданами Джемми и моим ковровым саквояжем был доверху нагружен и отправлен на пароход накануне вечером. А мы, позавтракав в нашем городском доме на Портленд-Плейс (ох, не думал я тогда, что… впрочем, не стоит об этом…), поехали во втором экипаже к Таможне, а следом в наемной карете и кебе катили слуги, а также четырнадцать картонок и чемоданов, которые могли понадобиться моей душеньке во время путешествия.

Дорогу по Чипсайд и Темз-стрит описывать не стоит. Мы видели Монумент [23] Монумент — колонна, воздвигнутая в память лондонского пожара 1666 г. В 1681 г. на пьедестале ее была высечена надпись, лживо утверждавшая, что город подожгли католики. , который поставили в память устроенной католиками страшной Варфоломеевской ночи, только почему его тут поставили — в толк не возьму, раз церковь св. Варфоломея находится в Смитфильде. Мельком глянули мы и на Биллингсгет, и на дом лорд-мэра с двадцатидвухшиллинговым угольным дымом из труб и, наконец, благополучно добрались до Таможни.

Мне стало грустно при мысли, что теперь нам придется якшаться с жуликами, каковыми слывут все французы, и что, не зная ихнего языка, мы покидаем родину и честных своих соотечественников.

Навстречу нам вышли четырнадцать носильщиков, и каждый с отменной готовностью подхватил какую-нибудь поклажу, то и дело называя Джемми «миледи», а меня «ваша честь», и этак миледили они и честили даже моего лакея и горничную в кебе. Тут мне и вовсе взгрустнулось, как я подумал, что уезжаю на чужбину.

— Возьми, любезный, — сказал я кучеру наемной кареты, который с самым почтительным видом стоял передо мной, держа в одной руке шляпу, а в другой Джеммину шкатулку с драгоценностями. — Вот тебе, милый мой, шесть шиллингов, — говорю ему, потому как я не мелочный.

— Шесть чего? — спрашивает он.

— Шесть шиллингов! — заверещала Джемми. — Вдвое больше, чем тебе причитается.

— Причитается, мэм?! — повторяет грубиян. — Вот и причитайте на здоровье! Выходит, я должен коней гробить, шею ломать, коляску корежить, тащить вас, и ваших ребятишек, и ваши пожитки, и за все про все — шесть монет?

С этими словами громила швырнул шляпу вместе с моими шиллингами наземь и подсунул мне кулачище под самый нос, так что я было решил, что он пустит из него кровь.

— Восемнадцать шиллингов — вот сколько мне положено! — объявил он. Поняли? Спросите любого из вон тех джентльменов.

— Ну по правде-то — семнадцать шиллингов шесть рейсов, — молвил один из четырнадцати носильщиков, — но коли джентльмен и впрямь джентльмен, само собой — отвалит не меньше соверена.

Я собрался было возражать, а Джемми завизжала, как турок, но тут один из них гаркнул: «Э-эй!», другой подхватил: «Что за шум, а драки нет?», третий зыкнул: «А ну всыпь им!» — и я, по совести признаться, до того струхнул, что вынул целый соверен и отдал кучеру. Тем временем мой лакей и горничная куда-то скрылись: они всегда исчезают, как только начинается грабеж или скандал.

Я пошел было их искать.

— Постойте-ка, мистер Фергюсон! — подал голос юный джентльмен лет тринадцати от роду, в красном ливрейном жилете до самых пят и с целым набором булавок, пуговиц и тесемок, скреплявших его борта. — Постойте, мистер Фе, — говорит он, вынув изо рта трубку. — Не забывайте хозяина кеба.

— А тебе сколько следует, милейший? — спрашиваю я.