Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

Очень жалею, что ты не с нами. Надо видеть этот народ именно сейчас, чтобы проникнуться убеждением, что он все выдержит. Мне не хотелось бы впадать в патетику, но на бумагу сами просятся слова: великий. Надо пойти на базар и послушать, о чем судачат бабы, надо пойти на лекцию философа Мильбранда (он был здесь у меня, приезжал к Геленке), чтобы убедиться: сколько бы ветвей ни срубили варвары, глубокие корни останутся.

Я все это знаю и во все это верю, хотя держусь как бы на отшибе, затаившись, и притворяюсь, что живу не вместе с ними. Но не жить вместе с ними невозможно. Всегда живешь вместе со всем обществом, а теперь, более, чем когда-либо. Сейчас все контакты с внешним миром как между отдельными людьми, так и между целыми группами людей, прерваны. Мы одиноки, но именно это раскрывает нас в полной мере. Мы одни перед лицом преступлений, чужих и собственных, и проявлений величайшего героизма, увы, только собственного.

Жаль, что ты не видишь Анджея. Он теперь удивительно прекрасен благодаря той простоте, которая от бога. В душе его нет гнева, одна решимость. (Другие испытывают гнев и горечь, как, например, Геленка, но и она бесконечно прекрасна.) И Анджей не одинок, таких Анджеев тысячи.

Сразу же после войны — а конец ее близок, и те, кто умеет видеть, знают, как это произойдет, — возвращайся, несмотря ни на что, вопреки всем соблазнам, которые будет расточать перед тобой та земля, где ты в тот момент окажешься. Лишь бы это не было царство Персефоны. Подумай, как нам придется тогда утверждать свое право на существование, сколько от нас потребуется доказательств, как будет нужен каждый человек. А тот мир — гибнущий. Ты хорошо знаешь мой опыт, связанный с ним, я часто говорил тебе об этом, хоть ты и возражал. Думал-тο я гораздо больше, чем говорил с тобой, и поэтому пишу это письмо, которое выходит из берегов, как Висла на святого Яна, и уносит обломанные ветки и целые стволы. Мы должны стать лицом к лицу с величайшими задачами уже не истории, а философии истории. И прежде всего должны быть самими собой.

Задумывался ли ты когда-нибудь о нашем XVII веке? {106} 106 Стр. 537. ...о нашем XVII веке? — Феодально-шляхетская Речь Посполитая вела в XVII столетии непрерывные войны: против Русского государства, Швеции, Турции, против украинского народа, поднявшегося на освободительную войну. Одновременно шел процесс ослабления центральной власти и роста могущества магнатов, приходила в упадок экономика, уменьшалась роль городов. Если в начале столетия еще проявляют свою силу традиции Возрождения, если в течение века в польской культуре возникает ряд значительных явлений, связанных с барокко, то начиная с конца XVII — начала XVIII в. наблюдается застой в культурной жизни. Веке барокко и поражений? Мы забываем о том, что во второй половине XVII века такие магнаты, как твои предки (мои тогда сражались на стороне украинцев), кое в чем преуспели только потому, что в первой половине этого века мы укрепили основы, возродили величайшие гуманистические традиции и оглянулись на Болеслава {107} 107 Болеслав Храбрый — был с 1022 г. князем, а с 1025 г. — королем Польши, объединявшей при нем все этнографически польские земли, являвшейся сильным, единым государством. , Казимира {108} 108 Казимир III Великий — польский король в 1333—1370 гг., много сделавший для укрепления хозяйственной и политической мощи страны. , Ягелло {109} 109 При Владиславе Ягелло, правившем Польшей в 1386—1434 г., была одержана победа под Грюнвальдом, заключена уния с Литвой. Время правления и Сигизмунда Старого {110} 110 Сигизмунда I Старого (1505—1548) было временем внешнеполитических успехов Польши и расцвета культуры. Б. Стаxeев . Я называю эти имена не потому, что суть в отдельных личностях. Я не верю во властелинов, властелины преходящи. Верь мне и помни, пусть это облегчит тебе возвращение на родину: властелины преходящи. Речь идет о группировках, об эпохах, о доказательствах способности жить и творить заново после того, как все рассыпалось в прах.

Ох, как далеко забрел я от моего печального Коморова! Прости мне великодушно вещь, которую я за всю свою жизнь научился ненавидеть: пафос.

Я всю жизнь остерегался пафоса, как огня. Поэтому и прошла она как сон, и ничего я не совершил. Умри я сейчас, ничего после меня не останется. Одним льщу себя: я умел регистрировать явления, умел констатировать факты и запечатлевать их в своем сознании, систематизировать и устанавливать между ними логическую связь. Но кому до этого дело?