Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Борис спал у самой стены. Он лежал на спине, и одна нога, худая, мускулистая, высунулась из-под одеяла. Видны были черные, давно не стриженные ногти, узкие и чуть выпуклые, как орлиный коготь. Молодое лицо, с которого еще не совсем сошел бронзовый налет солнца и ветра, было ласково и спокойно. Характерная складка у рта — признак твердой воли — сейчас исчезла. Сквозь полураскрытые губы тускло поблескивали два верхних зуба. Он улыбался во сне, — наверное, чему-то красивому, радостному. То были часы самого крепкого, самого сладкого сна. Ему снилось, что он едет в поезде, сходит на какой-то незнакомой станции и, лишь увидев старого стрелочника, вдруг понимает, что это их станция. Ему кажется, что он вернулся откуда-то издалека, отслужил в армии где-то возле Дервишского кургана на турецкой границе и теперь торопится домой. Тут показывается телега, а на телеге они, родные: жена, сынишка, мать, отец. Отец протягивает руку, чтоб поздороваться, но вдруг заходится кашлем, хриплым кашлем курильщика. Борис открыл глаза, подскочил как ужаленный. И даже не умом, а скорее всем существом своим ощутил: пришло то, чего они ждали столько месяцев, час пробил. Во рту мгновенно пересохло. Он часто-часто заморгал, вскочил на ноги и кинулся к противоположной стене. Дежурный — старший надзиратель, явившийся в сопровождении нескольких помощников, еще раз откашлялся и кивком головы указал на дверь, делая вид, будто ничего особенного не произошло и не должно произойти.

— Собирай вещички, в Сливен тебя переводят, — сказал он.

В эту минуту в железном проеме двери показались два солдата с примкнутыми штыками. Борис, на мгновение поверивший, что его в самом деле переводят в другую тюрьму, все понял. «Пропал!» — выдохнул он. Тело налилось, как свинцом, жестоким, безысходным отчаянием. Он хотел шевельнуться, но движения были скованны, неуклюжи. Нижняя губа треснула, и тонкая алая струйка крови прочертила подбородок. Он слизнул ее, и язык дрогнул от неприятно знакомого, солоноватого вкуса крови. «Выхода нет! Конец!» — мелькнула мысль. Каким-то краем сознания он постарался вызвать образы родных, чтоб с ними проститься. Ясней всего он увидел жену и сына. Перед ним встало то, о чем он так мечтал: малыш улыбается ему и радостно, бессмысленно машет крохотными пухлыми ручонками. И одновременно Борис напрягал все силы, чтоб в эти последние минуты жизни принять единственно верное решение. Он помнил, не мог не помнить: главное — держаться достойно. Да, достойно. Но выдержит ли он? Хватит ли силы вынести с твердостью все то, что его ожидает?..

Хватит.

— Пошли, милок, — глухо произнес старший надзиратель, лицемерно улыбаясь. — Пошли, не то опоздаем на поезд.

Борис машинально потянулся за башмаками, даже наклонился было, чтобы обуться, но потом, уже взяв в руки носок, опомнился.

Тут один из смертников — тот самый, которого Борис всегда слушал не отрываясь, встал и гневно взмахнул рукой.

— Палачи! — крикнул он. Голос его дрожал, но был грозен. — Еще одну жертву вырываете из наших рядов!

— Ладно! Не валяй дурака! — злобно огрызнулся старший надзиратель. И, вынув часы, показал Борису на циферблат: — На, гляди, сколько времени. Пока оформят бумагу, пока доберемся до вокзала — в самый раз успеть на бургасский поезд.

Солдаты и надзиратели стояли в дверях со смущенными, виноватыми лицами. Эти минуты притворства и насилия были нестерпимы. Все, кто пришел сюда, чтоб увести на смерть этого молодого, умного парня, тысячу раз предпочли бы накинуться и связать его, как они это делали обычно, чем смотреть, как он стоит в мучительном колебании и как дрожат у него руки.

— Быстрей! — уже строже и нетерпеливее приказал старший надзиратель.

Борис отставил свой башмак, взялся за деревянный. Старший надзиратель, решив, что он собирается замахнуться и ударить, подал знак помощникам. Те набросились на Бориса. Глухая схватка продолжалась всего несколько мгновений. Борису надели наручники, завязали рот.

В тот момент, когда тюремщики набросились на Бориса, щелкнул ключ и в камере Ивана. Резкий звук отдался в ушах всех смертников. Они вскочили на ноги, выпучив глаза.

— Иван Тодоров Проев! — каким-то театральным тоном произнес надзиратель. — Пошли!

Иван резко обернулся, осмотрелся вокруг, словно в поисках выхода, и обезумевшим взглядом уставился на надзирателя и юного солдатика, который стоял за порогом. Зачем они пришли? Зачем зовут его? «За картонажную мастерскую!» — пронзила мозг страшная мысль, которую он так долго и упорно гнал от себя. Еще со времен предварительного заключения он знал, что позади картонажной мастерской во дворе тюрьмы ставят виселицы. Там и заканчивался путь, по которому ни один из приговоренных к смерти уже не возвращался. Мысль об этой проклятой картонажной мастерской до той минуты словно таилась где-то в глубинах его сознания, а теперь вдруг с невероятной силой обрушилась на него. Он хотел крикнуть, но не мог издать ни звука. Казалось, голос провалился куда-то глубоко-глубоко и не может пробиться наружу.