Алексей Будищев - Лучший друг

«Таня, Танюша, — зашептал он, рыдая каким-то воем, — о, как мне больно, если бы ты знала, как мне больно, как мне нестерпимо больно!»

А она, некрасивым жестом подобрав капот, шла через Вершаут по переходу и шептала:

«От детей выгнали, выгнали, молодушку! Доплясалась! Тьма одолела; ангелы в крови!..»

Лугами она пустилась бегом. Она бежала долго, в мучительном страхе, точно чувствуя за собою погоню и постоянно оглядываясь назад, и месяц глядел на ее тонкую фигуру, странно мелькавшую среди седеющих от тумана лугов. И ей казалось, что кто-то бежит за ней и шепчет ужасным шепотом:

«Не дрожи, я — опалихинская вера!»

Этот шепот точно подстегивал ее. Она прибежала в овраг и упала на траву, под березу, с трудом дыша. С минуту она лежала так, почти без чувства от усталости, и листья березы шептали ей о чем-то. В лесу было темно и только кое-где на полянах дрожал и колебался лунный свет зеленоватыми изломанными пятнами. Наконец она раздышалась, приподнялась и села; подперев рукою голову, она стала глядеть перед собою. Прямо перед нею по скату, сверху вниз, мелкой едва уловимой рябью, сбегал колеблясь лунный свет. За ее спиною дышал лес протяжными и теплыми вздохами подкрадывающегося к жертве зверя. На ее лице застыло выражение неподвижной скорби и тоски. Она прислушалась. Скорбное пение «Поющих ключей» молитвенным напевом медленно поднималось по скату, откуда-то снизу, словно там внизу, замуравленные в подземельях торжественно пели приготовившиеся к смерти схимники. Она слушала это пение, скорчившись под березой, засунув руки до самых локтей в лиловые рукава капота и дрожа всем телом. Вокруг нее, по скатам, дымился туман, точно огонь готовился охватить ее и подкрадывался к ней дымом. Лунный свет колебался и дрожал на ее неподвижно скорбном и бледном лице. Она прислушивалась. И ей хотелось подпевать торжественному хору схимников и плакать о чем-то.

Столбунцов и Людмилочка верхом возвращались с ночной прогулки, близ «Поющих ключей». Их лошади, весело пофыркивая, шли рядом, так что нога Столбунцова касалась теплых ног Людмилочки. В поле уже светлело и туман редел над лесом. Столбунцов глядел на рыжеватую и задорную головку своей спутницы и говорил:

— Я кончу чем-нибудь ужасным и я уже привык к этой мысли. Я сроднился с ней. Мне сейчас тридцать девять лет и мое божество — любовь. Сейчас я еще могу служить моему богу и нахожу жриц. Но что будет, когда мне стукнет, ну хоть скажем, пятьдесят? Едва ли мне удастся тогда заманить к своим алтарям хотя какую-нибудь плохонькую жрицу. Боги от меня все уже отвернулись и когда от меня отвернется и любовь, мне придется, хочешь не хочешь, раскроить себе череп; не так ли?

Людмилочка хватала его руку, дружески пожимала ее и шептала:

— Перестань! Не пугай меня. Я обещаю любить тебя до пятидесяти лет!

— Да я-то не обещаю! — смеялся Столбунцов в ответ.

И вдруг Людмилочка поднесла к губам свой хлыстик.

— Что это такое? — спросила она встревоженная.

Они остановили лошадей и прислушались. И все-таки они ничего не могли понять. Странные, жуткие звуки, не то похожие на вой, не то на пение, не то на плач, смешивались с ропотом «Поющих ключей» и достигали до их слуха, будя тишину ночи.

— Я ничего не понимаю, — прошептала Людмилочка.

Столбунцов отвечал:

— Я тоже. — Он пожал плечами.

Они снова прислушались, в тревоге застыв на седлах, и опять не поняли ничего. Они проехали еще несколько шагов, теснее прижимаясь друг к другу и точно предчувствуя опасность, и опять стали внимательно слушать, напрягая насколько возможно слух и полные жуткого ощущения. Но все же они не могли разрешить загадки. Звуки оставались непонятными.

— Что же это, по крайней мере, такое, — допытывалась Людмилочка, — зверь, птица или человек?

Столбунцов пожал плечами, все еще слушая. Наконец он сказал:

— Нет, это не зверь и не птица. Это гораздо страшнее и зверя и птицы. Это человек!

Людмилочка схватила его за руку и побледнела.

— Уедем отсюда скорее, — прошептала она вздрагивая, — мне страшно!

Они ударили по лошадям.

Кондарев быстро шел навстречу к Опалихину берегом Вершаута. Он увидал его еще издали и криком, и жестами привлек, наконец, его внимание. Опалихин был нужен ему до зарезу, и он подстерегал его здесь чуть не с утра. Он знал, что Опалихин пойдет этой дорогой, возвращаясь с лугов. И теперь Кондарев почти бежал к нему навстречу, скользя по отлогому скату, выше вздымавшемуся совсем отвесными кручами. Он был в черной шелковой рубахе, в черных шароварах и белой фуражке. Воротник его светло-серого летнего пальто был приподнят. Здесь у воды было свежо; дул резкий ветер, и волны Вершаута с злым шипеньем разбивались о желтые глыбы свергнутой сверху глины. Над лесом за Вершаутом клубились черные тучи и порою протяжно ревел гром. Ревел он гулко и сердито, и казалось, что там, по ту сторону шипевшего Вершаута, за лесом, ходит закованный в цепи какой-то сказочный титан, негодующе ревет, сердясь на неволю, и громыхает своею железной цепью. Кое-где на тусклых водах Вершаута лиловыми пятнами догорала заря. Окрестность быстро темнела.