Исаак Башевис-Зингер - Страсти и другие рассказы

Вдруг я различил шаги, и чей-то голос произнес мое имя. Я сел так стремительно, что чуть не сломал кровать. Открылась дверь, и в коридорном полумраке я различил женский силуэт. Я не стал включать свет, стесняясь вида своего жилища: краска на стенах облупилась; повсюду вперемешку с грязным бельем валялись старые газеты и книги, которые я по дешевке приобретал в лавочках на Четвертой авеню.

— Кто вам нужен, можно узнать?

— Это вы. Я узнала ваш голос. Я Ривкеле, дочь сапожника Лазаря из Старого Стыкова.

— Ривкеле!

— Почему вы не включаете свет?

— Лампочка перегорела, — сказал я, стыдясь собственной лжи.

Исполнительница блюзов притихла. Впервые у меня здесь были гости. По таинственной причине ее дверь всегда была полуоткрыта, словно в глубине души она надеялась, что тот, кто «никогда не придет», в один прекрасный день все-таки придет.

— Ну а хотя бы спички у вас есть? Мне бы не хотелось упасть.

Меня поразило, что у нее появился акцент, который нельзя было назвать вполне американским, но, во всяком случае, это был уже не тот язык, на котором говорили дома. Я осторожно слез с кровати, проводил ее к креслу и помог ей сесть. Одновременно я схватил со спинки носок и отшвырнул его подальше. Носок упал в раковину.

— Значит, вы все-таки добрались до Америки! — сказал я.

— А разве вы не знали? Разве вам не написали, что…

— Я постоянно спрашивал о вас в письмах домой, но мне ничего не отвечали.

Какое-то время она молчала.

— Я понятия не имела, что вы здесь. Только неделю назад узнала. Нет, уже две недели! Трудно было вас найти. Вы пишете под псевдонимом. Почему?

— А разве ваши домашние не сообщили вам, что я здесь? — спросил я в свою очередь.

Ривкеле не отвечала, словно обдумывая мой вопрос.

— Я смотрю, вы ничего не знаете, — сказала она наконец. — Я больше не еврейка. Из-за этого мои родители от меня отреклись. Отец меня похоронил.

— Вы крестились?

— Да.

Ривкеле издала какое-то бульканье, похожее на смешок.

Я потянул за шнур и зажег голую лампочку, заляпанную краской. Я сам не знал, почему я так сделал. Наверное, мое желание увидеть крещеную Ривкеле пересилило неловкость, которую я испытывал по поводу своей нищеты. Или может быть, в этот миг я почувствовал, что ее бесчестие страшнее моего. Ривкеле моргнула, и я увидел чужое лицо, которое ни за что бы не узнал на улице. Оно показалось мне широким, рыхловатым, совсем не юным. Но это неузнавание длилось лишь долю секунды. Вскоре я осознал, что она практически не изменилась с нашей последней встречи в Варшаве. Откуда же возникло это чувство неузнавания? — недоумевал я.

По-видимому, Ривкеле испытала сходные переживания, поскольку спустя какое-то время сказала: «Да, это вы».

Мы сидели, продолжая разглядывать друг друга. На Ривкеле было зеленое пальто и шляпка в тон. Веки были подведены голубой краской, а щеки сильно нарумянены. Она потолстела.

— Моя соседка читает идишскую газету, — сказала она. — Я много рассказывала ей о вас, но, так как вы пишете под псевдонимом, она, конечно, не могла догадаться. Но вот однажды она пришла и показала мне заметку о Старом Стыкове. Я сразу поняла, что это вы ее написали. Я позвонила в редакцию, но мне сказали, что у них нет вашего адреса. Как это может быть?

— Я здесь по туристической визе, которая давно истекла.

— Разве вы не имеете права жить в Америке?

— Для этого мне сначала нужно поехать в Канаду или на Кубу. Чтобы получить бессрочную визу и вернуться, нужно разрешение американского консула в иностранном государстве.

— Так почему же вы не едете?

— Мой польский паспорт не действителен. Все это связано с адвокатами и большими расходами.

— Господи помилуй!

— А что было с вами? — спросил я. — Вы родили ребенка?

Ривкеле приложила к губам палец с заостренным красным ногтем.

— Шш! Я никого не рожала! Вы ничего не знаете!

— Где ребенок?

— В Варшаве. В детском доме.

— Мальчик?

— Девочка.

— Кто привез вас в Америку?

— Не Морис, другой. Но наши отношения не сложились. Мы расстались, я поехала в Чикаго и встретила Марио…

Ривкеле начала говорить на смеси идиша и английского. В Чикаго она вышла замуж за Марио и приняла католичество. Отец Марио был владельцем бара, находящегося под патронажем мафии. Однажды Марио в драке зарезал человека. Он уже два года в тюрьме. Ривкеле, которую теперь звали Анна Мария, работает подавальщицей в итальянском ресторанчике в Нью-Йорке. Марио остается сидеть еще по крайней мере полтора года. У нее есть маленькая квартирка на Девятой авеню. Друзья мужа делают попытки с ней переспать. Один даже угрожал ей пистолетом. Владелец ресторана — мужчина за шестьдесят. Он очень хорошо к ней относится: водит в театр, в кино, в ночные клубы, но у него стерва-жена и три дочери, одна зловреднее другой, смертельные враги Ривкеле.